Как бы плохо ни вел себя Тухачевский на уроках Закона Божьего, он прекрасно знал десять заповедей Моисеевых. Заповедь вторая гласит: «Не сотвори себе кумира». Тухачевский (если, конечно, верить мемуаристу) создал идола и поклонился ему. Этот идол – война.
Вопрос о вере – вопрос каверзный во всех отношениях – приобретает особенно драматическое звучание, когда речь идет о военачальниках, профессионалах и любимцах войны. Среди святых Православной церкви нет ни одного, кто был бы почитаем за воинские подвиги. Церковь не благословляет войну. Она и воинов благословляет именно на путь смертный, на самопожертвование, а не на убийство. Убийство и разрушение так же несовместимы с духом Христова учения, как неотъемлемо присущи войне. Конечно, воин, защищающий себя, свою страну, свою веру, так же как и насильно мобилизованный солдат, не погрешают против веры Христовой, когда приносят смерть врагам на поле боя. Но человек, сознательно избирающий своей профессией военное дело, то есть искусство человекоубийства, не может не встать перед проблемой взаимоотношений его профессии и веры Христовой.
Среди военачальников русской армии в Первой мировой войне, ставших потом вождями Белого движения или красными военспецами, было немало искренне верующих православных людей. Людьми веры и Церкви, бесспорно, были Брусилов, Деникин, Корнилов, Снесарев, Бонч-Бруевич. Для них вера, кроме внутреннеличного смысла, имела общественное измерение, сочеталась с понятием долга. Но в сердцах младшего поколения, штабс-капитанов, поручиков, прапорщиков Первой мировой войны, первенствовали иные вожделения, кипели иные страсти. Честь была воспринята как слава, долг обернулся самоутверждением, веру заглушало стремление к власти, или к своеволию, или к упоительному разрушительству. То было знамение эпохи. Слащев и Тухачевский – люди одной культуры. Они читали одни и те же книги. Они мыслили и чувствовали в унисон с поэтами того же поколения. В томительных вихрях поэзии Александра Блока, в безнадежности слов и мыслей Федора Сологуба, в соблазнительном экстазе песнопений Андрея Белого, в надрывном самовозвеличении Владимира Маяковского заключалось много необычного, нового, великого… Не было только Бога. Не имея слуха для того, чтобы услышать тихий голос Божий, не имея зрения, могущего вместить величие Его мира, они, как и их многочисленные читатели и почитатели, заменили все это собой, своим мнением, своими чувствами, своим «я». И в области художественного творчества, и в области общественного служения это вело к одному – к революции.
В 1909 году Михаилу Тухачевскому исполнилось шестнадцать лет. Семья перебралась в Москву. Из Пензенской гимназии его забрали со свидетельством весьма плачевным: по всем предметам тройки, только по французскому пять. Этого, впрочем, было достаточно для того, чтобы устроиться в 10-ю Московскую гимназию. Но выбор жизненного пути был им уже сделан: его влекла военная служба. Вернее, не служба, а грядущая слава. В том, что он прославится, Миша не сомневался.
В 1911 году Михаил Тухачевский поступил в последний класс Московского II кадетского корпуса. Аттестат, полученный им через год, принадлежит как будто другому ученику: только «хорошо» и «отлично», общий балл – 10,39 из одиннадцати. Столь успешное окончание корпуса дало право продолжить образование в Александровском военном училище, одном из престижнейших в России. Тут уже Тухачевский учился не просто хорошо, а блестяще. Через год производится в портупей-юнкеры (почти офицерский чин).
Учеба закончена в июне 1914 года. Блестящий итог: высший балл по училищу и право поступить в гвардию. Он подает прошение о зачислении в Семеновский полк, в коем служил его прадед. Полковое офицерское собрание не возражает. 12 июля он произведен в подпоручики. Тут же получает назначение – младшим офицером в 7-ю роту второго по старшинству полка российской императорской гвардии.
Выстрел в Сараеве уже прогремел.
Любовь и измена госпожи Удачи
В тот самый день, в воскресенье, 12 июля, когда Тухачевский в Москве впервые примерял офицерские погоны, в Петербург из Красносельских летних лагерей походным порядком возвращались гвардейские полки. Накануне стало известно, что Австро-Венгрия предъявила ультиматум Сербии. Если не повсюду, то, по крайней мере, в правительственных и генштабовских кабинетах уже явственно пахло войной. Через неделю, 19 июля, страна узнала о начавшейся мобилизации. В болезненно-патриотической суматохе прошел последний мирный воскресный день… За ним последуют война, революция, Гражданская война, террор, репрессии, снова война, снова репрессии… Когда придет следующее мирное воскресенье? Через десять лет? Через тридцать один год? Или мир в России никогда не настанет?
Тогда, в июле четырнадцатого, люди не могли предполагать, как мало среди них тех, кто доживет до окончательного мира.
Что касается Тухачевского, то его перед отправлением на фронт, наверное, беспокоили другие мысли. Война продлится три месяца, от силы полгода. Так их учили в училище, так говорят все вокруг. Успеет ли он, только что произведенный подпоручик, заслужить награды и продвинуться в чине? Ему надо спешить. Отличиться в первом же бою! Со знаменем – на мост! Во главе роты – на пушки!
Об этом думали многие подпоручики, поручики, штабс-капитаны. Штабс-капитан Слащев, наверно, тоже.
Гвардейские полки отправлялись из Петербурга один за другим. Полки 2-й гвардейской пехотной дивизии – среди них Финляндский – прошли походным маршем по улицам столицы к Варшавскому вокзалу 26–30 июля. За ними настала очередь 1-й дивизии. Вечером 2 августа семеновцы гулко промаршировали от своих казарм на Загородном проспекте к ожидающим их эшелонам. Их так же провожали петербургские обыватели, барышни кидали цветы, пожилые дамы утирали слезы, гимназисты глядели им вслед восторженными глазами.
Рассказывает Анатолий Владимирович Иванов-Дивов, офицер Семеновского полка (в 1914 году поручик 7-й роты):
«Нас провожали наши родные, и на перроне было полно народу. Отхода поезда пришлось ждать очень долго, и я как сейчас помню среди провожающих небольшого роста незнакомую нам старушку со старинной иконой Божией Матери на руках, которою она благословляла отъезжающих офицеров и солдат. Когда они прикладывались к иконе, она каждому что-то шептала, и я слышал, как, благословляя, она говорила стоявшему рядом со мной фон-дер-Лауницу: „Ангел ты мой небесный!“… Лауниц был убит одним из первых в бою под Владиславовым…»
[268]
6 августа эшелоны Семеновского полка стали прибывать на станцию Новогеоргиевск, по-польски Модлин, что в тридцати верстах от Варшавы. Тут пришло известие об изменении в планах Верховного главнокомандования: гвардейская пехота переподчиняется командованию 9-й армии. Кажется, предстоит славное дело: поход на Берлин! Но следующие дни прошли в бездействии или в непонятных и изнурительных маршах вокруг польской столицы. 15 августа получили приказ: грузиться в эшелоны. Гадали: куда? После трех дней стояния на путях и разъездах забитой эшелонами железной дороги выгрузились в Люблине. Вместо победоносного броска в сердце Германии семеновцы 19 августа были выдвинуты к деревне с гротескным названием Жабья Воля.
