Дверь распахнулась, сдавленно скрипнув, и на пороге показалась широкая, красная с мороза ряха Таусонского. За ним топтался Аракелян. Повеяло вечерней сыростью марта.
– Ага, готовите! Подмога пришла, так-сяк! – громогласно объявил Павел Сергеевич, давая пройти горбоносому профессору.
В хате сразу стало тесно и шумно. Заслышав голос хозяина, из дальней комнаты проорал молчавший все это время, словно партизан перед допросом, попугай Жорик:
– Кр-рабы! Кр-реветки! Жр-рать!
– Валерий, ты готов к сеансу? – спросил Альберт Агабекович, расстегивая волосатыми, чуть подрагивающими пальцами бушлат и стягивая качественно загвазданные сапожищи, которые были размеров на пять больше его ступней. – Начинаем через полчаса, хорошо?
– Да... – потерянно откликнулся Рысцов. – Да, конечно...
Все рассказанное Андроном походило на страшный, кошмарный сон и никак не желало укладываться у него в голове. Как можно носить в себе... такое? Уму непостижимо! Ведь и планку своротить может в два счета – на протяжении месяцев не поделиться таким горем... Ни с кем. Сжав губы, тягать штангу, убивая в себе ярость, беспомощно смотреть, как рушится все вокруг. И вспоминать, улыбаясь окружающим и сверкая крепкими зубами. Вспоминать о том, как запретил несчастному мальчишке уйти в морок счастливых грез, как двумя словами лишил его права на жизнь. Вспоминать, как ошибся...
Валера не слышал, как пререкались Таусонский с профессором, разбрасывая по всем сеням одежду и ставя на конфорку чайник... Все звуки слились в какой-то однотонный гул... Он смотрел, как Андрон отскребал от грязи одну за другой морковки и бросал их в кастрюлю, избегая встречаться глазами с ним, с другом, с Рысцовым, который чуть было не оказался среди тех... сшизов. Фанатиков счастья, не ведающих границ.
Что творилось в накачанных мышцах души Петровского? Ведомо одному ему. Бывшему хозяину своей совести, который в одночасье стал ее слугой. Это даже не страшно уже, это... по-другому. Такое находится за гранью понимания и меры. По ту сторону поступков и вещей.
Это называется... как же? Водоворот терминов скрутил его мысли в спираль – категории, буквы, понятия, ничейные мнения... Нет, нет этому имени среди наших слов.
Рысцов вдруг снова почувствовал ледяное прикосновение ветра, который рассказывает свою бесконечную историю о мгновениях.
Который проносится сквозь лицо, руки, сердце и, хрипя, кричит о секундах...
Тех, что когда-то уже прожил.
* * *
Усаживаясь в кресло, Валера был мрачнее тучи. На расспросы смугловатого Аракеляна и насупившегося Таусонского он не отвечал – лишь отмалчивался и сглатывал шершавый ком, засевший в глотке. Петровский все еще гремел посудой в сенях-кухне.
– Валерий, ты сейчас в таком эмоциональном состоянии, что ни о каком гипнозе не может быть и речи! – выдохнул наконец профессор и махнул рукой. – Думаю, нужно отложить до завтра.
– Какой завтра, так-сяк? – тут же рыкнул Таусонский. – Сутки терять? Мы и так все на свете запустили.
Жорик в знак согласия долбанул клювом в дверь с той стороны и гаркнул что-то про «полный кр-рах».
– А ну пошел в клетку! – заорал подпол, мотнув в воздухе бочкоподобным кулаком. – Андрон, отконвоируй его, пожалуйста, и пледом накрой, чтоб не вякал.
В сенях послышалась возня и недовольное кудахтанье попугая.
– Невозможно работать, – развел волосатыми руками Аракелян, спокойно усаживаясь на кровать.
Рысцов глубоко вздохнул и постарался отогнать мрачные мысли. Сглотнул-таки противный комок и сказал:
– Я в порядке, Альберт Агабекович. Давайте начнем.
Профессор недоверчиво всмотрелся в него умными глазами, а Таусонский, оживляясь, проворчал:
– Ну вот, другое дело. – Подошел к видеокамере, печально понурившей объектив на штативе, повертел ее, оживляя. – Так я включаю запись?
Аракелян еще раз окинул взглядом Валеру и согласно кивнул.
– Расслабься, – обычным мягким голосом с едва уловимым армянским акцентом начал он. – Сядь в кресле поудобней. Хорошо. Теперь я буду считать до десяти. Когда я произнесу последнюю цифру, ты заснешь... Один. Твои глаза плавно закрываются...
Рысцов послушно опустил веки, позволяя распевным словам профессора обволакивать сознание. Мысли, блеснув бирюзовыми плавничками, будто вспугнутая стайка рыбешек, метнулись в разные стороны. Через несколько минут он провалился в свой уже не раз пережитый кошмар...
* * *
Тоннель... Они идут вперед. Справа – Сти, слева – Борис и Роберт... Роберт, который уже умер. Погиб...
Сумрачно. На изогнутых стенах – свет. Не разобрать: то ли фонари, то ли факелы. От них падают неяркие желтоватые пятна, выхватывая из мрака куски бетона и какой-то трухи.
Они идут вперед.
Провал...
Человек одет во что-то оранжевое. Он встревожен и растерян. Сти шевелит губами, но ничего не слышно – только зудящее дребезжание, ощущаемое всей кожей. И никак не уловить, где они находятся. Вокруг все плывет, растекаясь до самой границы восприятия фиолетовыми сполохами и гнущимися линиями...
Человек спорит со Сти и Борисом. Он доказывает им что-то... Не понять. Как же так? Странно, человек ведь спит... Тут оранжевый сгусток, окружающий его, начинает разрастаться, и раздается хлопок.
Вспышка...
Боль, страх, крики... Громадная воронка затягивает в себя все сущее...
Боль!
Мир окрашивается в густой алый цвет. Перед ними – снова тоннель. Его округлые, ребристые стены дрожат, наливаясь киноварью...
...и раскалываются на мириады красных осколков стекла...
...его больше нет...
* * *
– ...десять. Ты просыпаешься и открываешь глаза.
Валера поморгал и, чувствуя на пальцах что-то липкое, потер виски – после сеанса в голове всегда немного шумело. На этот раз он очнулся не на полу, а возле окна.
Разбитого вдребезги.
Приходя в себя, Рысцов с удивлением воззрился на свои руки. Ран было много, в одной, особенно глубокой, даже торчал обломок стекла. Он автоматически вытащил его и бросил на пол. Обернулся, поежившись от сквозняка, толкнувшего в спину.
На узком лице Аракеляна застыл ужас – профессор сидел на кровати, не двигаясь, лишь волосатые пальцы слегка подрагивали. Таусонский с азартом медбрата рылся в своей сумке, извлекая аптечку. А на пороге, распахнув дверь настежь, стоял Петровский; в глазах его перемешались восторг, диковатая ярость и ртуть мести, которую ни с чем нельзя спутать.
Под линзой объектива рдел огонек – камеру забыли выключить, и она послушно фиксировала разворачивающиеся события.
– Что... произошло? – часто дыша, спросил Валера, бегло оглядывая комнату.
