— Слушаюсь!
Уходили без долгих проводов. Истекающего кровью парня и его «сестричку» оставили в подвале дома прямо напротив входа в ЦПКиО. На сердце у Вольфа было тяжело. «Что же ты, старый вояка, толком от бункера не успел отойти, а уже весь свой отряд растерял…»
— Генрих, не надо. — Никитина прижалась к нему и, казалось, читала тяжелые мысли. — Ты ни в чем не виноват. Я уверена, девчонки не напрасно положили свои жизни… Они бились за своего генерала. Сурового, жестокого, но уважаемого… И любимого. Для любого солдата честь — умереть за командира и правое дело.
— Знать бы еще, правое ли оно… Свергнутый горе-диктатор бежит, сломя голову, в неведомые дали…
Никита улыбнулась.
— Ты знаешь, горе-диктатор, когда я в тебя влюбилась?
Вопрос прозвучал непринужденно, даже с намеком на шутку, но на слове «влюбилась» голос ее немного дрогнул.
Вольф вздрогнул.
— Влюбилась? — произнес он севшим голосом.
Вот сейчас, когда все уже потеряно, когда ничего между ними не может быть — и не потому, что он слишком стар, а потому, что просто уже не успеется, — теперь она ему признается?! Почему не раньше, почему не в Бункере?!
Ведь сколько он смотрел на нее — но стеснялся приставать, не хотел из орла превращаться в старого козла. А она как-то все в неприступную играла. Всегда с ним сухо, официально…
И вдруг. На тебе: влюбилась…
Стариковское сердце запрыгало в груди почище, чем от вида исполинского монстра.
— Да, влюбилась, — мягко сказала Никита. — Мне было пять лет. Я лежала в лазарете и умирала. Врач даже не счел нужным скрывать это от дочери безродной поварихи и неведомого, отказавшегося от нее «аристократа».
«Антибиотики нужны детям из благородных, настоящих семей, а не всяким ублюдкам», — он так и сказал, правда. А мне так хотелось жить, безумно! Я молила Боженьку, каждую ночь молила. Плакала и молилась, не спала, сколько хватало сил, потому что боялась не проснуться. И Ангел явился — ты был в белоснежном халате, а мне казалось, что ангельские крылья развеваются за твоею спиной. И было всего несколько коротких слов: «Выдать лекарства всем». Доктор — та тварь — пытался спорить, возражать, но ты лишь посмотрел на него сверху вниз и добавил негромко: «Это приказ». А для меня будто Небеса разверзлись и Слуги Господни стали трубить в свои трубы. Я рыдала от счастья и не верила, только повторяла: «Это приказ, это приказ»…
— Эк развела поповщину… А я не помню тебя маленькой, — извиняясь, прошептал потрясенный Генрих. — И эпизод в больнице не помню. Одно знаю, врач тот через два года после начала Блокады скололся… Сдох, как собака.
— Высшая справедливость. Она существует, я знаю об этом с тех самых пяти лет. От ангела в генеральских погонах, — рассмеялась девушка и игриво спросила: — А хочешь расскажу, когда влюбилась в моего седовласого героя во второй раз?
— Был еще и второй раз? — сглотнул старик.
— Мне уже было шестнадцать, из которых двенадцать я дружила к Олесей Нечаевой…
Вольф, услышав до боли знакомую фамилию, попытался перебить Никиту, но та опередила его:
— Генрих, подожди, пожалуйста. Все правильно, ее изнасиловали и убили. Все были в курсе, что порезвились три брата-отморозка, подполковничьих сыночка, но прямых доказательств и свидетелей не было. Так называемое следствие не особо старалось опорочить детей высокородных родителей, тем более из-за какой-то никчемной простолюдинки, и суд быстро зашел в тупик, а после и оправдал выродков…
— Катя, не надо, я прекрасно помню ту историю. И стыдно до сих пор, что поддался на уговоры устроить суд, а не расстрелять мразей по закону военного времени. Не за что там в меня было влюбляться — испугался заиметь врагов из слишком многочисленного и могущественного клана. Да что там… Их родители были мне всегда преданы… Не мог же я…
Катя Никитина словно бы пропустила его слова мимо ушей:
— Их отпустили. «За недоказанностью», так это называлось… Они смеялись во весь голос, хлопали друг друга по плечам, отпускали издевательские шуточки в ту сторону зала, где сидели поседевшие родители Олеськи и ее единственная подруга… Я пронесла с собой пистолет. Закрыла глаза и читала отходную молитву: перед смертью мне нужно было успеть сделать три точных выстрела, и я просила у Бога, чтобы рука не дрогнула, а глаз не подвел. Но Ангел спас меня вновь. Ты встал и громко, так, что услышали все вокруг, произнес: «Справедливость попрана. Как и честь погибшей девочки». Я помню, как сразу стало тихо. Люди замерли и смотрели на тебя. Ждали. Кто с надеждой — единственной, последней, а кто с испугом и ненавистью.
— Катенька, я сорвался, дал волю эмоциям…
Девушка не слушала его.
— Ты вызвал всю троицу. Сказал, что там, где бессильны законы, справедливость можно обрести при помощи силы. «По-мужски», вот как ты сказал. Три здоровых детины… Тупые, наглые, уверенные в своей безнаказанности. Они были выше тебя, шире в плечах, моложе… У них не было шансов… Они навалились на тебя все сразу. Но ты раскидал их, как щенят…
— А потом добил. У меня профессия такая, убивать. Я не горжусь этим…
— А я горжусь! — Катя посмотрела на Вольфа сияющими глазами. — До сих пор. Ты был словно Ангел Мести, беспощадный и кровавый, что творит высшую справедливость. Голыми руками, одного за другим…
Генрих криво ухмыльнулся:
— А потом получил два покушения и восстание… Вот уж воистину, не знал, что женское сердце падко на глупцов.
— Женское сердце, Генрих, падко на тех, кто способен идти собственной дорогой, не боясь никого и ничего. На тех, за кем праведная сила…
— Нашла праведника…
Она ничего не ответила, и Вольф отчего-то почувствовал себя неуютно. Давняя, тщательно скрываемая от самого себя история всплыла и, вопреки извечному стыду, вызвала еще и неожиданную гордость. Кто-то видел эти ужасы совершенно иными глазами…
— Надеюсь, у тебя ничего не припасено про третью влюбленность? — Вольф слабо улыбнулся.
— Мне первых двух хватило по уши. — Никитина еще пребывала в каком-то отрешенно-задумчивом состоянии, но все же смогла улыбнуться в ответ.
— Ну и, слава богу! — выдохнул старик. — Трудно даются твои Любови моей замшелой памяти. Не хочу ворошить былое, уж больно в том чуланчике грязно и душно. Давай лучше я тебе обзорную экскурсию по этой части города устрою, ладно?
Катя с готовностью кивнула — прошлое нелегко давалось не только седовласому генералу.
— Места здесь славные во всех смыслах. ЦПКиО мы с тобой хорошо изучили, к несчастью… А сейчас следуем по улице Ткачей, которая вот там, за мостом, перейдет в Фурманова. Мост пересекает речку Исеть, еще при жизни за «чистоту» прозванную хмм… как по мягче-то выразиться-то… ну пусть будет «грязнотечкой». Видишь справа шесть красивых однотипных домиков? Местная достопримечательность. Построены очень и очень давно, сразу после Перестройки. Что это такое? Ну, тоже Апокалипсис, только локальный, для одной страны, но речь не об этом. Построены, значит, давно, но так никогда и никем не заселены. Представляешь, какая красота пропадала? Теперь смотри чуть левее домов, через речку, на другой берег — там объяснение, почему жить в красоте не пришлось никому.
