Хорошие отношения сразу начали портиться; возникло недоверие. Видя опасность такой агитации, офицеры стали было энергично бороться против неё, но из этого ничего не вышло.
Одновременно с арестами на кораблях произошёл и ещё один инцидент, но уже в городе, с адъютантом коменданта крепости. Его команды не любили за строгость. Во время переворота он, предугадывая месть, хотел скрыться из Ревеля, но был задержан и привезён обратно. Сперва его посадили в командный карцер, но потом решили перевести в береговое арестное помещение и среди белого дня повели туда под конвоем четырёх матросов. Собравшаяся вокруг толпа переобула его в лапти, повесила другую пару на шею, а в руки заставила взять метлу. В таком виде она провожала его, награждая побоями, до самого арестного помещения. Ни конвой, ни члены «советов» нисколько не пытались прекратить это бесчинство.
Этот инцидент дискредитировал офицерство и, пройдя совершенно безнаказанно, позволял поднять голову его врагам. Одним словом, Ревель стал догонять Гельсингфорс и Кронштадт.
Следующими причинами обострения отношений между офицерами и командами на флоте послужили вопросы о снятии погон и уничтожении званий кондукторов и сверхсрочнослужащих.
Офицерство очень дорожило своей исторической формой, которая уже больше века держалась на флоте, но, понимая момент, готово было подчиниться требованию об её изменении. Этот вопрос был особенно взвинчен на 2–й бригаде линейных кораблей, «каторжной бригаде», где едва не произошли новые эксцессы.
Для срочной ликвидации этого вопроса в Гельсингфорсе было собрано общее собрание морских и сухопутных офицеров.
Собрание вышло очень многолюдным и бурным. Офицерам воочию пришлось убедиться, что ив их среде далеко не всё обстоит благополучно.
Так, генерал–майор Алексеевский, говоря с эстрады, сорвал с себя погоны и бросил их на пол со словами: «Довольно!.. я не могу больше носить царских погон: они давят мне плечи. Если вы думаете, что они для меня что‑нибудь значат, то жестоко ошибаетесь.» Офицеры были прямо ошеломлены диким поступком седого генерала, который так легко отрёкся от всего того, чему служил всю свою жизнь.
Не менее позорное выступление было и со стороны подполковника корпуса гидрографов А. Ножина. Он тоже сорвал свои погоны, тоже бросил их на пол, но пошёл ещё дальше: стал топтать ногами. «Эта проклятая эмблема царской власти жжёт меня, — истерически выкрикивал он, ударяя себя в грудь. — Я всегда стыдился этой ливреи и краснел за неё, встречая товарищей — борцов за свободу.»
Было ясно, что своим поведением и Алексеевский, и Ножин рассчитывали обратить на себя внимание присутствовавших тут же представителей совета рабочих, солдатских и матросских депутатов. На протесты возмущения некоторых офицеров Ножин, потрясая кулаками, начал уже выкрикивать угрозы о «расправе». Тогда председатель собрания категорически потребовал от него прекратить подобное выступление.
В силу создавшегося положения, собрание решило послать своих представителей к командующему флотом с просьбой разъяснить им его отношение к вопросу. В ответ на это Максимов сорвал с себя погоны и сказал, что он издаёт приказ об их уничтожении. Тогда собрание, во избежание новых эксцессов, приняло резолюцию — немедленно снять погоны и надеть нарукавные нашивки. Однако в последующие дни было много случаев, когда на улицах Ревеля и Гельсингфорса толпы солдат и матросов нападали на офицеров, не снявших ещё погоны.
Так обстояло дело с погонами. Второй вопрос — о кондукторах и сверхсрочнослужащих — был гораздо серьёзнее. С их уходом флот лишался своей главной технической силы, а они между тем выбрасывались на улицу, без всяких средств к жизни; в большинстве же случаев это были многосемейные люди. Все они долголетней практикой приобретали огромный опыт и являлись лучшими помощниками офицеров по всем отраслям техники. Упразднением этих корпораций был нанесён непоправимый вред боеспособности флота: он оказался без главных специалистов.
Агитация против кондукторов и сверхсрочнослужащих велась очень упорно. Она была основана на том обвинении, что при прежнем режиме они играли роль «жандармских и полицейских агентов», так как обо всем доносили по начальству. Подобная агитация имела огромный успех, и жизнь этих бедных людей на кораблях, в особенности на больших, прямо висела на волоске. Никто, кроме офицеров, за них не заступался; меньше же всего в этом отношении сделал командующий флотом, хотя, казалось, кому, как не ему, было важно не допустить проведения такой меры. Заступничество офицеров имело, конечно, скорее отрицательный, чем положительный, результат. Командующий флотом, с такой же лёгкостью, как снял погоны, издал приказ и об уничтожении этих корпораций.
В числе других революционных реформ Временного правительства нельзя не отметить ещё признания им переименования командами своих кораблей.
От самого зарождения нашего флота с наречением имён кораблям была связана особая традиция. Имена давались обыкновенно в честь верховных вождей флота, в честь его героев, в память былых побед и Святых, в дни которых были одержаны эти победы. Когда корабль за старостью кончал свою службу, погибал в бою или при крушении, то его именем назывался какой‑либо из вновь строившихся кораблей.
Таким образом, славные имена не терялись, а переходили из поколения в поколение, и каждый корабль имел своё прошлое, свою историю. Со старым именем в молодой корабль как бы вселялась душа его предшественника; к нему переходили его былые заветы и традиции. Его экипаж гордился делами своих предков и старался в свою очередь поддержать их славу, вплести новые лавры в их венок.
Имя корабля всегда было дорого для личного состава. С военно–воспитательной точки зрения это имело огромное значение.
Когда вспыхнула революция, команды под влиянием всеобщего угара принялись переименовывать свои корабли на революционно–демократический лад. В большинстве это коснулось тех кораблей, которые носили имена императоров или императорские титулы.
Так, линейный корабль «Император Павел I» был переименован в «Республику» и маститый «Цесаревич» — в «Гражданина».
В этом отношении особенно старался «красный» Кронштадт. Старый линейный корабль «Император Александр II», некогда — гордость России, принимавший участие в подавлении мятежа на острове Крит, получил название «Заря Свободы»; учебное судно «Рында», представитель ещё парусного флота, совершившее не одно кругосветное плавание, превратилось в «Освободителя».
Немного позже совершенно новый эскадренный миноносец «Владимир» был назван «Свободой», а учебное судно «Двина» стало опять «Памятью Азова»: это имя было отнято у него за бунт в 1906 году, во время которого команда перебила офицеров.
Не миновал той же участи и Черноморский флот. Новым линейным кораблям были даны следующие названия: «Императору Николаю I» — «Демократия», «Императрице Екатерине Великой» — «Свободная Россия» и «Императору Александру III» — «Воля». Мне лично пришлось наблюдать в Цусимском бою гибель предшественника последнего из этих кораблей. Весь разбитый японскими снарядами, без труб и в дыму непрерывного пожара, он шёл во главе эскадры вместо выбывшего из строя флагманского броненосца «Суворов». Его минуты были сочтены; он кренился всё больше и больше. Но перед тем как совсем уже перевернуться, «Император Александр III» послал противнику ещё один, последний залп. С него не спасся ни один человек.
