Когда наконец всё было разделено и денежные сундуки совершенно опустели, команды принялись изыскивать новые источники «доходов». Так, с соответствующими угрозами Временному правительству было предъявлено требование об увеличении жалования. Этот вопрос стал оживлённо обсуждаться во всех советах, на кораблях и в береговых командах. Никогда, кажется, прения не были так бесконечны и жарки, как при обсуждении этого вопроса. Никакие доказательства, что государство не в состоянии платить такие огромные оклады, не принимались в расчёт. Даже самые умеренные матросы, когда заходила речь о деньгах, прямо теряли голову, и ничто их не могло убедить. Матросы высказывали удивление, и им очень не нравилось, что офицеры считают для себя недопустимым тоже требовать увеличения жалования. По их понятию, это было в порядке вещей и так естественно, что поведение офицеров им казалось подозрительным: вот, мол, ничего не хотят принимать от революции.
Когда появились деньги, то матросы прежде всего начали франтить. Появились высокие лакированные сапоги или даже просто резиновые, с голенищами, что — зеркало; короткий бушлат в талию, с пуговицами на кавалерийский манер; фланелевая рубаха в обтяжку и навыпуск; фуражка набекрень, а летом — даже соломенная шляпа. Особое внимание уделялось волосам, стричь которые считалось положительно неприличным. Шик был в наибольшем «коке» и лихо закрученных усах. Получался самоуверенный, наглый и в тоже время жалкий вид.
С деньгами появились и другие потребности: захотелось в рестораны, кафе, театры и кинематографы. Это требовало денег, которых все‑таки не хватало. Лишить себя развлечений матросам было уже трудно; поэтому они не брезговали никаким источником, где можно было хоть что‑нибудь достать. Нравственность быстро падала.
Матросов все боялись. Революционная власть всячески заискивала перед ними и предоставляла им большие привилегии: они получали лучший паёк, беспрепятственно ездили по железным дорогам, ходили даром в государственные театры и так далее. Всё это, вместе взятое, кружило им головы.
В результате они окончательно развратились: научились бездельничать, грабить и убивать. Худший элемент, продолжая жить в командах, постепенно развращал и остальных.
Так вырабатывался тип столь ненавистного всем революционного матроса.
Он именно вырабатывался, а не был таким по природе. Революция избрала матросов своим оружием и умело отточила его для своих целей. В частности, использовали их и
большевики, которые отлично учли впечатление общества от кронштадтских и гельсингфорских зверств. Продолжая крепко держать в своих руках матросов, они их натравливали уже не только на офицеров, но и на «буржуев». Когда же «революционных матросов» не хватало, то ими стали переодевать просто всякий сброд, готовый на какие угодно преступления.
Вина лежит не столько на матросах, сколько на тех, кто их развращал, развратил и довёл до низин нравственного падения. Лиха беда — начало, а конец только венчает дело: начали эсеры, продолжили большевики.
Русский матрос был другим. Он не раз проливал кровь за Родину, доказывал отвагу и героизм духа. Севастополь, Дунай, Порт–Артур и многие другие события свидетельствуют о подвигах, вписанных им в Историю.
Вспомним и более близкое время. Сколько осыпанных милостями царедворцев отвернулось от царя и его семьи в трудную минуту, а простые матросы Нагорный и Седнев остались ей верны и преданы до самой смерти.
Когда, благодаря всеобщей измене, государь император с семьёй оказался в плену у революции, в группе оставшихся до конца ему верных слуг были и эти два матроса.
Царское Село, Тобольск, Екатеринбург. Они неизменно служили старым богам, отринутым взбунтовавшимся народом.
Кому приходилось, читая воспоминания благородного П. Жильяра о царской семье, видеть там фотографию богатыря–матроса с чисто русским, добродушным лицом, вряд ли тот не проникся невольной симпатией к этому, жизнь свою отдавшему за царя, простому человеку. Не мудрствуя, он исполнил долг пред царём, как то повелевала ему сделать совесть.
Мне представляется Тобольск, наследник цесаревич Алексей Николаевич, гуляющий в сопровождении верного Нагорного. Он не спускает глаз с цесаревича, готовый принять на себя и первую опасность, и первый удар ради спасения Надежды Грядущей России. Мне передавали, что когда Нагорному предлагали покинуть царскую семью, удивляясь тому, как он, матрос, продолжает ещё служить ей, Нагорный дал гордый, полный достоинства, ответ: «Своего цесаревича я никогда не покину.»
Увы! Ему пришлось покинуть цесаревича, но не доброй волей, а по злой неволе.
10 мая, в 2 часа дня, августейшие дети их величеств прибыли из Тобольска в Екатеринбург. Когда они выходили из вагона, шёл мелкий весенний дождик. С ними обращались грубо. Они сами должны были нести свои вещи. Великой княжне Татьяне Николаевне было уже не под силу нести тяжёлый саквояж; она прерывисто дышала и еле шла. К ней стремительно шагнул Нагорный: «Ваше императорское высочество, позвольте мне его взять.» В следующий момент, под ударом кулака одного из конвойных, Нагорный упал. Он молча поднялся, и на одно мгновение в его глазах сверкнули молнии, но потом сразу потухли: матрос понял, что он не имеет права ничего сделать красноармейцу, должен стерпеть и грубую площадную брань; должен всё перенести ради тех, с кем он был.
12 мая в числе других лиц, остававшихся при царской семье в заточении, Нагорный был взят из дома Ипатьева в тюрьму. Когда его выводили, он послал последний привет царской семье: перекрестил дом, в котором она находилась.
Он был расстрелян вместе с другими заложниками 19 июля, причём, идя к месту казни, ободрял других «смертников». Последние минуты его неизвестны, но, вероятно, он умер так, как дай Бог встретить смерть каждому.
Вместе с ним был расстрелян и Седнев, который вёл себя так же хорошо, так же доблестно.
Когда Екатеринбург был уже занят белыми войсками, тела расстрелянных заложников были найдены за городом, на свалочном месте.
10 августа состоялись торжественные похороны жертв красного террора. Улицы утопали в массе народа. Солнце, сверкая на золотых ризах духовенства, скользило по простым деревянным гробам, окружённым близкими погибших. Сзади стройно шли войска как почётный эскорт мученикам за Родину. Печальное пение церковного хора сменялось заунывными звуками траурного марша. Кружась и падая, шелестели пожелтевшие листья.
Особое внимание привлекали два гроба. Они были усыпаны цветами более, чем другие. «Кто это?» — спрашивали в толпе. «Нагорный и Седнев, слуги царской семьи, бывшие матросы со «Штандарта»», — отвечали шедшие за гробами.
Это те, скажем мы, кто смертью запечатлел раз принесённую ими присягу на верность.
Но, кроме Нагорного и Седнева, есть ещё и другие безвестные пока рыцари долга из простых матросов. Резким контрастом встают они на безотрадном фоне революции, свидетельствуя о том, что не во всем русском народе умер в сердце и совести Бог. Мне хочется написать несколько имён, утвердить их в благодарной русской памяти, но. ещё не время.
