«Амур» покинул Кронштадт в начале ноября, когда рейды уже стали покрываться тонким слоем льда, а на Неве появилось сало. Больше задерживаться было нельзя, так как лед мог быстро начать крепнуть.
Степанов был неважным моряком, так как все больше служил на учебных кораблях и на должности минного офицера. Поэтому переход в Гельсингфорс в зимнее время, когда уже плавучие маяка были убраны и вехи могли быть снесенными, его чрезвычайно беспокоил. Весь переход он‑таки и не спускался с мостика и бедного мичмана Сокольникова, который исполнял обязанности штурмана, заставлял беспрерывно определяться. Когда мы подошли к месту, где должны были ложиться на курс, ведущий ко входу на Свеаборгский рейд, он усомнился в правильности прокладки Сокольникова и решил встать на якорь, чтобы осмотреться.
Плавучий маяк Эренсгрунд был убран, и, следовательно, место поворота надо было определить по своей прокладке. Степанов долго колебался, совещался со страшим офицером, с Сокольниковым, и сверялся с картой. Пока наконец решился сняться с якоря и идти дальше. Сокольников, хотя и совершенно неопытный штурман, оказался вполне правым, и «Амур» благополучно вошел на рейд и встал на якорь, в северной гавани у Скатуддена.
Постепенно подошли и другие заградители, которым начальник отряда предоставил идти по способности. Всего сосредоточилось четыре заградителя: «Амур», «Енисей», «Волга» (капитан 2‑го ранга Чеглоков
[242]
) и «Ладога» (капитан 1‑го ранга Криницкий
[243]
).
Командир порта, флота генерал‑майор Протопопов
[244]
возбудил вопрос, что отряду нельзя зимовать близко от города, так как он имеет около 1500 мин заграждений и в случае несчастного случая может пострадать город.
Со своей стороны, начальник отряда выражал опасение, что, если мы будем стоять близко от города, то будет трудно охранять отряд от возможных попыток злоумышления, так как по льду у города бывает большое движение.
После долгих обсуждений было решено, что отряд встанет на зимовку вблизи Свеаборга. Может быть, и даже наверно, это было правильным, но наше сообщение с городом и портом становилось очень неудобным. Пока еще льда не было, это брало полчаса на паровом катере; когда же должен был начаться период замерзания, то пришлось бы поддерживать сообщение на ледоколе, а это брало бы час времени, а то и больше. Наконец, когда образуется прочный лед и можно будет по нему ходить, то сообщение будет поддерживаться пешком и возьмет 1 ½ – 2 часа и в метели будет трудным и опасным.
Таким образом, наша зимовка предвещала не слишком много приятного.
В ближайшие дни отряд перешел к Свеаборгу, и заградители встали на якорь, образовав четырехугольник. К середине декабря начались холода и появился лед. Катера уже не могли ходить, и из Ревеля был вызван маленький буксир‑ледокол «Карлос». Он и начал поддерживать сообщение заградителей с берегом. Пока лед был слабый, это было удобно, но рейсы не могли быть частыми, и поэтому офицеры были сильно стеснены съездами на берег. Например, съехав в 6 ч вечера, можно было вернуться только утром, к 8 ч. Когда лед стал крепнуть, то ледокол стал часто застревать, и ему приходилось, особенно во время первого утреннего рейса, пробивать себе канал, а на это иногда тратилось часа два.
Начальник отряда с приходом в Гельсингфорс сильно изменился и стал проявлять большую строгость, точно было военное время, а не мирное. Хотя корабли встали в резерв, но, основываясь на том, что они стоят с боевым грузом, он приказал продолжать нести офицерские вахты. Хорошо, что к нам назначили еще одного офицера, лейтенанта А.А. Бошняка
[245]
, а то нас было всего трое
[246]
. Командир же шел еще дальше – несмотря на зимнее время, он запрещал даже заходить в штурманскую рубку погреться. Приходилось по четыре‑пять часов находиться на верхней палубе, часто под снегом, дождем или на сильнейшем ветру.
В то же время было приказано вести регулярные занятия с учениками‑заграждателями и привести запас мин в полную готовность. Это представляло очень серьезную работу, которая отнимала все время. Поэтому командир приказал меня освободить от дневных вахт, и я нес только ночные, то есть с 7 до 12 ночи, или с 12 до 4 («собаку»), или с 4 до 8 утра. Выдерживать такую нагрузку было чрезвычайно трудно, но за неимением достаточного числа офицеров другого выхода не было. На все просьбы начальника отряда о назначении еще офицеров штаб флота неизменно кормил обещаниями, а офицеры не появлялись. И все же, если бы наше ближайшее начальство, видя трудность нашего положения, как‑то подбадривало нас, мы бы не роптали, а оно, наоборот, своими все новыми требованиями обескураживало.
Часто, стоя по ночам на вахтах, когда принизывал ледяной ветер и шел не то дождь, не то снег и приходилось опасаться, что того и гляди, сорвет с якорей, я подумывал, не бросить ли мне морскую службу.
В довершение всех неприятностей все стали замечать, что с начальником отряда творится что‑то неладное. Днем он редко выходил из каюты, но зато часто появлялся на палубе по ночам в каком‑то возбужденном состоянии: то он мрачно ходил и, казалось, ничего не замечал, то придирался к какой‑либо мелочи и поднимал крик.
От всей этой обстановки личный состав озлобился, и началось серьезное недовольство.
В середине декабря ко мне приехала жена. Но мне очень редко удавалось съезжать на берег, и то на самые короткие сроки. К тому же я обычно бывал таким уставшим, что валился с ног. Если удавалось оставаться на ночь, то надо было вставать в 6 ч, чтобы бежать на пристань.
Как‑то раз, придя на ледокол, который стоял у пристани Свеаборгского порта, я узнал, что капитан отказывается выйти, пока не разойдется густой туман. К тому же ночью хватил довольно сильный мороз и канал, который накануне прорубил себе ледокол, замерз. Выходило, что на корабль к подъему флага не попасть, да и вообще было неизвестно, когда туман разойдется. Однако не хотелось опаздывать, так как в 8 ч надо было вступить на вахту и я бы подвел следующего по очереди офицера.
