Ну, уж, конечно, никак не Леониду Осиповичу с Елизаветой Петровной, которые или плачут, или срут при одном упоминании моего несчастного имени.
А ведь многие мои родственники с фамилией Розенталь стали профессорами, написали множество книг и учебников по медицине, астрономии и другим наукам!
Достигли очень многого в своей жизни.
Я и сам мог безбедно прожить без Мнемозины с ее родителями, о чем я Вере, разумеется, никогда не говорил. Что же меня держало около Мнемозины?!
Что заставляло меня испытывать страдания и все рано оставаться рядом с ней?!
Любовь! Это огромное и светлое чувство, а еще тайна ее тела, ее мозга и ее неожиданной болезни! И еще наше дитя в ее материнской утробе…
Дитя незримое в доме, чье имя – живот… Живот – значит живет!…
Живот с каждым днем округлялся, призывая меня любить и беречь Мнемозину, даже против всякой логики и смысла! Дни проходили, ничем не отличаясь друг от друга, а я все еще пытался откопать в этом какой-то смысл.
Смысл мне представлялся чем-то вроде клада, спрятанного от меня совсем недалеко.
Я предчувствовал сияние алмазов, изумрудов, блистание золота и сверкание бриллиантов. Я ощущал, что все драгоценности мира спрятаны в животе у моей Мнемозины.
Поэтому, оставаясь с ней наедине, я притрагивался к нему как к святыне, стараясь не замечать, как кляцает зубами от страха моя бедная Мнемозина.
Я уже берег ее, чувствуя приближение родов. Стоило мне только приложить свое ухо к ее животу, как наше дитя тут же ударяло ножкой то вправо, то влево от пупка Мнемозины, и весь живот Мнемозины необычайно красиво пульсировал и колыхался как сказочная гора, священное возвышение, а я прикладывался к нему ухом, прижимался щекой и плакал, от счастья, что стану отцом, и от несчастья, что стану им же! А Мнемозина тихо подвывала мне в голос как понимающая собачка.
Я с сочувствием и любовью глядел в ее печальные глазки, но она тут же прятала их, страх ее был настолько велик, что она боялась даже моего взгляда, колдовского сглаза, порчи, всякой мерзости и скверны, всего, что понавыдумывали ее свихнувшиеся родители.
А еще я не упомянул об анонимках. С тех самых пор, как Мнемозина вместе с родителями спятила, разглядев во мне колдуна, мне по почте стали приходить какие-то странные письма, написанные по-детски корявым почерком и никем не подписанные.
Почти все они были одного содержания, в них кто-то неизвестный просил меня, а впоследствии уже настойчиво требовал оставить в покое Мнемозину и ее родителей, поскольку они уже спятили, и уверял меня, что ничего хорошего в моей жизни с ними уже не произойдет, да и ребеночек родится таким же таким же сумасшедшим дитятей! И что сам я себя доведу до безумия своими же греховными страданиями!
Получив несколько таких писем, а эти писульки я получал чуть ли не каждый день, я уже нисколько не сомневался, что их писала Вера. Возможно, Вера догадалась, что я тоже не бедный человек, и потом, она не раз и не два предлагала мне сдать их в дурдом, а самому завладеть и квартирой, и состоянием Мнемозины, и даже домом ее родителей в Подмосковье, который был их предыдущим зятем оформлен на них!
Боже, Вера была так настойчива в своих предложениях, что мне казалось, что она меня насилует и физически, и духовно, но и от нее, я отказаться не мог.
Мне была постоянно нужна женщина, в которую бы я постоянно изливал свое семя!
Без этого, как я чувствовал, меня окончательно бы могла сломить приближающаяся старость, да и вообще бы прекратилась вся моя несчастная жизнь…
Человек изо дня в день должен тратить свои силы, чувства, доброту на все окружающее его человечество, пусть даже в самых минимальных дозах и количествах, но если это происходит, то он живет!
Ведь человек по сути своей похож на сообщающийся канал, сосуд с двумя или даже несколькими отверстиями, куда течет свет, вода, воздух, пища, а из него обратно всякое дерьмо и семя, и вот это семя, как раз и искупает собой всякое дерьмо, хотя бы потому что оно несет в себе волшебный заряд новой жизни, жизни, которая спряталась в животе у моей Мнемозины.
Жизнь бывает порой похожа на сказку, но иногда с этой сказкой бывает такой перебор, что люди не выдерживают и сходят с ума!
Они теряют голову и все остальное, и их можно только пожалеть, хотя пройдет какой-то день, два, и все так изменится, что ты и сам не будешь знать, где сказка, а где реальность, и не всякому дано почувствовать разницу между ними.
В обычный воскресный день, после обеда, когда я, как обычно, заперся с Верой в чулане, прозвенел дверной звонок, и хорошо еще, что мы не успели раздеться, потому что Мнемозина тихо заскулила от страха в своей комнате, Леонид Осипович осторожно прошаркал к двери, и стоял возле нее не шелохнувшись, как глиняный божок-истукан, а Елизавета Петровна хранила только одно гробовое молчание.
Я, едва успев натянуть на себя штаны, все-таки успел добежать до двери и открыть ее. И, Боже ты мой, милостливый, будто снег на голову, на пороге стояли, улыбаясь, Петя с Сарой и держали в руках увесистый пакет с бутылками грузинского вина.
– Ну, что не ждал нас, шалун?! – засмеялся Петя, подозрительно вглядываясь в мою паховую область.
Я склонил голову и действительно, ширинка была не застегнута, а из нее как из окошка торчал мой бессовестный фаллос.
– Прошу прощения! – покраснел я и тут же застегнулся, и проводил гостей в нашу гостиную.
Красная от смущения, Вера уже накрывала стол, Леонид Осипович боязливо выглядывал из-за двери, возможно, предполагая, что я привел к нам еще одних колдунов.
С большим трудом я уговорил Мнемозину и Леонида Осиповича сесть с нами за стол.
О Елизавете Петровне вообще не было речи, она срала как канарейка! И даже сама мысль о ней вызывала у меня тошноту!
– Кто это?! – спросил меня Леонид Осипович, с опаской усаживаясь за стол и стараясь не глядеть Пете с Сарой в глаза.
– Это Петя, мой друг, врач, – начал объяснять я.
– Зубной, – тут же добавил Петя и наступил мне под столом на ногу.
– Ну, да, зубной, а какой же еще, – смутился еще больше я.
Мнемозина прижалась ко мне, кляцая от страха зубами, а потом положила мне голову на колени, почти совсем вся спрятавшись под стол.
Сара с искренним сочувствием взглядывала на нее. Один Петя был полон невозмутимого спокойствия и какой-то глуповатой детской радости.
Казалось, мои проблемы его нисколько не трогали и не задевали! Впрочем, он и в студенческие годы был какой-то малахольный, и спокойный как танк, его даже из пушки ничем не прошибешь.
– А почему твоя симпатичная жена не сядет с нами за стол?! – взглянул Петя на Веру, разливающую нам по бокалам вино.
– Она домработница, – взволнованно шепнул я.
– Ах, ты капиталист недорезанный, – засмеялся Петя и притянув Веру за рукав, стал упрямо ей предлагать сесть с нами за стол.
