– А если они не захотят уезжать?! – я заискивающе посмотрел на Бориса, как на своего спасителя.
– Ты что, не мужик что ли?! – усмехнулся Борис. – Всю жизнь трупы потрошил, а тут и слова сказать не можешь!
– Да нет, могу, – вздохнул я, почесывая затылок, – я все могу. Только Борис, последнее время у меня возникла какая-то апатия, а может депрессия! Всё, настолько уже надоело, опротивело. Абсолютно всё!
– А вот это ты брось! – Борис вдруг ударил кулаком по столу, а я от неожиданности рухнул вместе со стулом на пол.
– Ты, что с ума сошел, – прошептал я, приподнимаясь с пола.
Маленький Фима только немного загляделся на нас и опять продолжал свое исследование комнаты.
– Кажется, шишку поставил, – пожаловался я, трогая затылок.
– Ничего, заживет!
– Борис, почему ты такой хулиган?!
– Знаешь, иногда безопаснее набить человеку морду, чем дожидаться, пока он сам себя чем-нибудь не укокошит! – улыбнулся Борька, и его улыбка действительно легла, как бальзам на рану, на мою взволнованную душу, и мы с чувством обнялись.
Маленький Фима поглядел на нас снизу вверх и весело рассмеялся. Еще немного побыв у Бориса, я вернулся домой, увенчанный шишкой на затылке.
На пороге дома меня встретила одна Вера. Она была грустна, хотя немного взволнованна и иронична.
– Здравствуй хозяин, твоя рабыня ждет тебя! – с этими словами она расстегнула свой халат, обнажив свое чудесное тело.
– А где Мнемозина?! – прошептал я, с опаской озираясь по сторонам.
– Она уехала с родителями в их загородный дом, так что целая ночь в нашем распоряжении, – она подошла ко мне, и, обвив мою шею руками, поцеловала взасос.
Я с трудом освободился от ее губ и сразу замахал руками.
– Ничего не надо, Вера, я устал! Я получил шишку на затылке, меня чуть не убили скинхеды, потом я напился как свинья, и, кажется, у моей жизни намечается очень тяжелый конец, – я огорченно вздохнул, и чуть пошатнувшись, упал, растянувшись на полу с глупой улыбкой.
– Конец у тебя, действительно, очень тяжелый, – усмехнулась Вера, и с внезапной радостью разлеглась со мной у входной двери, которая оставалась распахнутой, и обняла меня, снова жадно целуя взасос.
– Хоть бы дверь прикрыли, бессовестные, – прошагала по нашей лестничной площадке какая-то старушка с сумками.
Но мы промолчали, наши уста слились в безумном поцелуе, и теперь моя душа вместе с Верой уносилась к какой-то чертовой матери, и мне было на все наплевать! Все произошло так быстро, что даже не помню, как Вера закрыла за мной дверь.
Когда ты входишь в женщину, преимущество остается на стороне женщины, потому что она чувствует тебя изнутри!
Мужчина в большей степени остается снаружи!
Может, поэтому он более задумчив и более не состоятелен.
В молчании Веры скрывалась восхитительная глубина, глубина полностью сосредоточенная на моем проникновении в нее. Я силился ей что-то сказать, но она шепнула мне: «Молчи!» – и я замолчал, очарованный легкой доступностью ее прекрасного тела, а еще потрясенный тем, как она легко распоряжалась мной, и моим телом…
Я очень быстро довел ее до оргазма, и она заорала так, словно ее жгли каленым железом.
Подушки под рукой не оказалось, поэтому нашим соседям пришлось некоторое время ежиться от страха. Я же чувствовал в себе биение радостной славы.
Ее крик говорил мне: ты великий мужчина, ты тот, ради которого можно умереть с улыбкой на устах! Ах! Ах! Ах! Ах! Ах!
– А может, ты бросишь Мнемозину? – заговорила, немного помолчав, Вера.
– Поматросил, как говорится, и бросил, – усмехнулся я в ответ, – нет, я ее никогда не брошу, и тем более она мать моего будущего ребенка!
– Но она же тебя не любит, совсем не любит, – вздохнула Вера, целуя меня в щеку, – она считает тебя очень старым! От тебя ее даже тошнит больше, чем от токсикоза!
– Любовь всем возрастам покорна, а их порывам благотворна, – процитировал я с улыбкой Пушкина, – а что ты еще знаешь о ее чувствах ко мне?
– Не знаю почему, – прошептала Вера, – но она называла тебя подлецом!
– Пусть называет! Все равно она от меня никуда не денется!
– А почему?! Почему она действительно от тебя не уходит, а только пытается остудить твой пыл?! Может, ты мне все-таки расскажешь, раскроешь вашу с ней тайну?
– Она дала мне клятву верности!
– Трудно поверить! Особенно, если вспомнить, как она с родителями притворялась сумасшедшей! Здесь явно что-то не так!
– В нашей жизни все не так, Вера! Все мы порою сходим с ума!
Совершаем всякие глупости, иногда даже подлости, но при этом как-то еще умудряемся оставаться людьми!
– Между прочим, я от тебя тоже беременна! – дрожащим голосом прошептала Вера, сильно сдавливая мои плечи. – Ну, что ты вдруг замолчал?! Испугался?! Может, еще что-то мне скажешь?! А?!
Я молчал, взволнованный ее свалившимся мне на голову, будто снег, признанием, а Вера уже вовсю плакала, с грустью прижимаясь ко мне.
– Наверное, мне придется делать аборт?!
– А может не делать, – вздохнул я, и вдруг, и на самом деле почувствовал себя подлецом.
Что-то надо было делать, говорить, а я ничего не хотел, я насытился как животное и теперь хотел спать.
– Давай поспим, милая, а завтра чего-нибудь решим! Как говориться, утро вечера мудренее!
– Хорошо, спи! – обижено вздохнула Вера, и отвернулась от меня на другой бок.
Мы все еще продолжали лежать на мягком персидском ковре в коридоре. Само совокупление здесь, как и наше лежание выглядело весьма необычно! Странно!
– А ты ведь на самом деле, подлец! – словно угадывая мои мысли, громко засмеялась Вера.
Постепенно ее смех перешел в истерический плач, и мне пришлось вставать, чтобы дать ей чего-нибудь успокоительного.
– Не нужны мне твои таблетки! – она ударила меня по руке, и таблетки разлетелись в разные стороны.
Я стоял посреди коридора с опущенной вниз головой, думая об удивительной возможности покинуть сразу всех, чтобы стать нищим и убогим, но все же добродетельным бродягой, и все-таки что-то еще удерживало меня от этого не менее опрометчивого шага.
– Не желаешь со мной разговаривать?! – разозлилась Вера, – ну, ладно, тогда я все расскажу Мнемозине, и пусть она тогда тебя бросит!
– Не думаю, – вздохнул я, оставаясь на месте, как пораженное молнией дерево, но все еще тлеющее изнутри.
– Что, не думаю? – усмехнулась Вера, заметив мое замешательство.
– Я ни о чем уже не думаю, – снова вздохнул я, и вышел из коридора в спальню, и от усталости лег на постель, и почти сразу уснул.
