– Хороший был домишко, – сказал Игнатов и закурил вместе со мной. – Отчего загорелся-то?! – спросил он.
– Наверное, от проводки, – соврал я.
– Так вам же совсем недавно проводку мой кум менял?! – удивился Игнатов.
– А может от сигареты, – смущенно улыбнулся я.
– Ну, ладно, не буду тебе душу бередить, – сказал Игнатов, – поехали, пока у меня поживете-переночуете! Сейчас самогоночки глотнете, успокоитесь!
– А как же жена?! – спросил я.
(Я уже знал, что жена фельдшера Олега Сергеевича Игнатова Ирка не любила нашу семью, особенно меня, и распространяла о нас по деревне нелестные слухи).
– А х*й с ней, с женой! – сплюнул Олег Сергеевич, – знаешь, как говорят, страшно видится, а выпьется – слюбится! – и бросил сигарету, и мы все сели в УАЗик, и поехали.
– Кстати, а где ваша Капитолина?! Чай, не сгорела?! – всполошился Игнатов.
– Да, нет, она уехала с отцом, – вздохнул я.
– Да уж не папашка ли ее, *бать его кости, вас поджег-то, а?! Небось ох*ел и сразу же в амбицию полез?! – оживился Олег Сергеевич, и вскоре замолчал, встретив в нас тяжело повисшее молчание, в котором легко плескался только журчащий сладким ручейком голосок нашей маленькой и ничего не понимающей Нонночки.
Глава 23. Руский мат – источник вдохновения
Утро словно похмелье легло на мозги своей непомерной тяжестью. И все же, то, что мы были вместе, хотя и без Капы, как-то еще вселяло надежду.
К тому же у нас были деньги, без малого около трехсот тысяч евро, которые Мнемозина получила за то, что сдала все магазины и предприятия по изготовлению унитазов, доставшиеся ей от бывшего мужа, в лизинг, то есть в аренду с правом управления на три года.
Разумеется, Нонна Львовна ничего об этом не знала, и поэтому больше всех охала.
Но бросать ее мы не хотели, к тому же за последнее время привыкли к ней как к близкому и родному обществу. Надо было что-то делать, оставаться здесь слишком долго было опасно.
Люди Филиппа Филипповича могли сюда еще приехать, чтобы выяснить, что стало с нами, поэтому уединившись на некоторое время с Верой и Мнемозиной в полутемном хлеву Игнатова, где жила их Буренка, мы договорились между собой срочно выехать в Москву.
Чтобы ускорить процесс своего отъезда, мы решили договориться с Олегом Сергеевичем, что он нас довезет до Москвы за две тысячи рублей. Нонна Львовна совсем не понимала нашей спешки и злилась на такое расточительство.
– Вам бы только деньгами сорить! – говорила она, покусывая нижнюю губу.
– Нонна Львовна, подойдите ко мне, – попросила шепотом Мнемозина, и когда Нонна Львовна подошла к ней в угол комнаты, Мнемозина раскрыла перед ее глазами наш желтый саквояж, набитый деньгами.
– Банк ограбили! – ахнула Нонна Львовна, хватаясь руками за сердце.
– Да, нет же, это мое! – усмехнулась Мнемозина. – Мне это от бывшего муженька досталось, который сейчас в психушке лежит! А сейчас все это наше общее!
Услышав за дверью шаги Олега Сергеевича, Мнемозина тут же захлопнула саквояж.
– Ну, что решили в Москву возвращаться? – зашел к нам в комнату Олег Сергеевич.
Маленький щупленький Олег Сергеевич производил большой контраст по сравнению со своей женой Ириной, которая, невзирая на свою худобу, была на три головы выше мужа. Она работала дояркой в колхозе и довольно часто колотила Олега Сергеевича, когда он приходил домой с работы под хмельком.
– А вы бы не помогли, – обратилась к нему Нонна Львовна, – довезти нас?!
– А сколько дадите за проезд?! – сразу же прищурился Олег Сергеевич, хитро поглядывая на нас.
– Тысячу рублей, – быстро сказала Нонна Львовна, опередив меня с Мнемозиной.
– А вся ваша живность мне остается? – оживился Олег Сергеевич.
– А кому же еще! – улыбнулись мы вместе.
– Ну, тогда идет! – и Олег Сергеевич пожал мне крепко руку.
– Только ты, Олег Сергеевич вези нас тихо и осторожно, – поглядели на него с беспокойством Мнемозина.
– Не волнуйтесь, все будет путем! – обрадовался Олег Сергеевич. – Сейчас только к жене на ферму съезжу, предупрежу! А вы пока собирайтесь!
Через полчаса мы уже ехали с Олегом Сергеевичем на УАЗе в Москву. Машина у него была теплая. Мнемозина все равно укутала Нонночку в два ватных одеяла. Я сидел с Олегом Сергеевичем на переднем сиденье, и слушал, как он читал нам по памяти стихи великих поэтов, но в которых всегда попадались нецензурные выражения.
– А вот это, из Пушкина, – оживился Олег Сергеевич.
Хоть тяжело подчас в ней бремя,
Телега на ходу легка;
Ямщик седой, седое время,
Везет, не слезет с облучка.
С утра садимся мы в телегу;
Мы рады голову сломать
И, презирая лень и негу,
Кричим: пошел! Е*ена мать!
Но в полдень нет уж той отваги;
Порастрясло нас, нам страшней
И косогоры и овраги;
Кричим: полегче, дуралей!
Катит по-прежнему телега;
Под вечер мы привыкли к ней
И дремля, едем до ночлега,
А время гонит лошадей!
– Это прям, как про меня, – улыбнулся Олег Сергеевич, – все же Пушкин молодец, и не стеснялся сукин сын, выражаться по-нашему, по-народному!
Потом с Олегом Сергеевичем заговорила Нонна Львовна. Она вдруг стала утверждать, что Пушкин очень редко выражался матом, и что, вообще это не подлинное лицо поэта, а всего лишь маска, просто он хотел быть ближе русскому народу.
– А что, разве Пушкин не русский?! – подозрительно сощурился Олег Сергеевич.
– Ну, большей частью русский, – усмехнулась Нона Львовна.
– И как это понимать? – не отставал от нее Олег Сергеевич.
– Ну, разве вы не знаете, что его прадедом был арап Петра Великого, негр?!
– Ну, надо же, надо же, от негра! – удивился Олег Сергеевич, – вот ведь угораздило, а я думал, что он наш! – уже разочарованно вздохнул он.
Я устал слушать разговор Олега Сергеевича с Нонной Львовной, и совсем незаметно провалился в сон. Сон был чрезвычайно безумным и тревожным.
Я бегал в поисках своих жен и ребенка по большому многоэтажному дому, который сгорал вместе со мной, едва я успевал забраться выше на один этаж, как тут же его заключало в свои объятия хищное пламя.
Я плакал, выкрикивая имена своих любимых, но в ответ мне никто не откликался.
Проснулся я в холодном поту.
Сзади меня на руках Мнемозины кричала наша крошечная Нонночка. Мнемозина тут же оголила левую грудь, прижала ее губы к соску, и Нонночка сразу затихла, в то время, как другая Нонна отчаянно спорила с Олегом Сергеевичем об ужасной вредности ненормативной лексики.
