Я еле-еле оторвал ее от своих губ, и ударил правой ладонью по ее левой щеке. Она же стояла, как ни в чем не бывало, и улыбалась мне как сумасшедшая.
– Разве Иисус не сказал: «Возлюби ближнего своего»?! – прошептала Люба, протягивая ко мне руки.
– Он это сказал совсем в другом значении, – тяжело вздохнул я, и закурил. В голове у меня возникла какая-то мешанина из людей и фактов, которые изничтожали этих самых людей до мельчайших подробностей.
– Можно я тоже буду вашей женой? – шепнула Люба, и опустилась передо мной на колени, ну, пожалуйста!
– Это просто какое-то недоразумение, – сказал я, но когда ее рука расстегнула у меня ширинку на брюках и легла на мой фаллос, я тут же вскочил, отталкивая ее от себя.
– Недоразумения тоже бывают интересными, – как-то странно улыбнулась она, и безумно закатывая глаза, зашептала, – ну, дай мне его поцеловать! Я сделаю это так нежно, как никогда еще никому не делала!
– Этому никогда не бывать! – крикнул я, чувствуя, как мое лицо пылает от возбуждения и гнева одновременно, в ту же минуту закричал пробудившийся Фима.
По-видимому ребенок проснулся от моего крика.
– Простите меня! – смущенно прошептала Люба, уходя к маленькому Фиме.
Я сидел у окна на пуфике, повернувшись к ней спиной, и теперь молчал, пораженный, будто громом, случившимся.
Все произошло так быстро, что я едва смог защитить себя и свою честь. Предательская слеза ползла у меня по щеке, слеза греха, но вовсе не удовольствия, молчаливого спора с самой судьбой и безумного противоречия.
Женщина только что чуть не изнасиловавшая меня орально, была женой моего друга.
То, что они стали жить заметно хуже, я заметил еще в прошлый раз, а теперь и сам оказался неожиданно втянут в их семейные дрязги, как средство отмщения своему неразумному супругу! И за что меня так часто наказывает Судьба?! Неужели за мою лень и слабодушие?!
Может, поэтому люди так часто садятся на меня как мухи на мед?! И что я сделал этим людям?! Сколько врагов и друзей, и как все это уже перемешалось?!
Мне хотелось уйти, но я не мог, какая-то вселенская усталость и тоска навалились на меня, и я уже не мог любить себя как раньше. Когда в квартиру вошел Борис, я торопливо застегнул ширинку.
Пусть между мной и Любой ничего и не было, но эта деталь все-равно могла красноречиво свидетельствовать, черт знает о чем.
– Здравствуй, мой дорогой! – обнял меня Борис и поцеловал. – Давненько мы с тобой не виделись!
– Да уж, – тяжело вздохнул я и грустно-прегрустно поглядел в его смешливые глаза.
Наверное, каждый вправе познать другого по ощущению своего же ничтожества…
Глава 28. Грустный символ нашей мучительной жизни
И все же я остался ночевать на квартире у Бориса.
То, что человек не становится приличнее оттого, что лжет – это понятно, но есть особенная ложь, ложь по обстоятельствам, ложь по принуждению.
Приблизительно с такими темными мыслями я лег спать, а в соседней комнате происходила бурная ночь.
Люба охала как сова, Борис мычал как бык, а диван звонко окликался натруженными пружинами. О, Господи, как все-таки уменьшаются в размерах люди, увиденные или услышанные нами в постелях!
– Да, она садомазохистка, – осенило меня, – ей необходимо собственное унижение, чтобы потом перевести его на своего мужа, и только таким путем она добивается своего мизерабельного счастья!
Да уж, мир человеческих связей парадоксален! Можно извиваться змеей, но эти вилы тебя все равно рано или поздно проткнут, и вдосталь отведают твоей крови! О, Боже, какое же все-таки животное – человек! Какое ничтожество!
Утром, когда Борис ушел на работу, Люба неожиданно снова попыталась обхватить губами мой фаллос, но я тут же грубо оттолкнул ее от себя.
Да уж, с голой женщиной исключительно опасно оставаться в одном помещении! Правда, я все же сумел на свое лицо натянуть равнодушную маску.
Тогда эта безумная женщина на моих глазах стала отчаянно мастурбировать себя руками, и с животным воем быстро закончила свое грешное дело.
Безумный рев с исторгнутой лавой позволил мне сравнить ее с вулканом.
Возможно, и у Земли точно также помрачается ум, и тогда она с безумным ревом исторгает из себя столько слепой ярости и гнева, что их порой бывает трудно отличить от самой любви.
После всего этого, я назвал Любу садомазохисткой, и она на удивление спокойно отнеслась к моим словам.
– Да, я садомазохистка, – согласилась она, – но среди приверженцев садомазохизма женщины составляют редкое исключение!
– Среди приверженцев любой религии всегда найдутся обманутые, – задумался я, – а ты все-таки бессовестная тварь! И как себя не оправдывай…
Она снова попыталась обхватила жадно губами мой фаллос, но я снова ее оттолкнул от себя. На этот раз она ударилась затылком о стену, и некоторое время лежала на полу без сознания.
Я уже не мог ни кричать, ни шевелиться, я с ужасом глядел на нее и думал, что, если она опять набросится на меня, и я вдруг не смогу воспротивиться этому, то она сможет выпотрошить меня до сердечного приступа, до обморока, до самой смерти!
Кровь сильно стучала в моих висках, а я с ненавистью глядел на безумную женщину, даже в своей временной отключке радующейся собственному безумию, и тому, что может быть даже мысленно наглоталась моих сперматозоидов!
– Я не женщина, а предисловие к Вечности, – засмеялась Люба, придя в сознание, и опять попыталась подойти ко мне, но я тут же ударил ее ладонью наотмашь по правой щеке и оставил ей заметный синяк под глазом.
– Дурак, – обиделась она, поглядев на себя в зеркало, – что я теперь Борьке скажу?!
– Не знаю, – вздохнул я, и, пошатываясь, вышел из комнаты.
– Давай я тебя хоть чем-нибудь накормлю?
Обыкновенная будничность ее голоса с обнаженным телом сливались в очень яркий контраст.
– Ну, накорми, – опять вздохнул я, и попытался хотя бы на какое-то мгновение себе представить, что там происходит с моими бедными женами.
Простота Любиного естества уже не обескураживала, а выглядела безобидной картинкой с выставки, да и сама жизнь настоятельно требовала наполнить желудок всякой всячиной, чтобы снова его очистить!
Солнце за окном говорило тоже о самых обыденных вещах. Заголосивший за стенкой Фима был самым ярким выразителем человеческого аппетита. Когда я вышел из туалета на кухню,
Люба уже жарила мне яичницу с цветной капустой, одной рукой держа Фиму, жадно сосущего ее грудь, и этот образ почему-то сразу же слился у меня в голове с образом Любы сосущей мой фаллос.
Все всё сосут, все люди поистине дети, и как дети нуждаются в пище, и из пищи выходит вся человеческая доброта, порою лишая смысла даже самых глубоких мудрецов!
