– Ты моя собственность, – шептал Эскин.
– Твоя! Твоя! – сладко отзывалась Соня.
– Драгоценная собственность, – шептал Эскин.
– Драгоценная, – нежно повторяла она.
И Эскин плакал от счастья и с трепетом целовал ее левую грудь, всю измазанную рыбьей кровью.
Глава 17. Как расправиться с мужем жены?
Неожиданно, еще несколько раз совокупившись и посовещавшись между собою, Эскин и Соня решили как-нибудь расправиться с Глебом, то есть избавиться от него.
Они уже и не раз и не два, почти одновременно убедились в его идиотизме.
Абсолютно все, начиная с порубленной топором мебели до презерватива, наполненного мочой и подброшенного им в кровать, и до порезанных вен и криков о помощи, абсолютно все в нем выдавало недалекого и очень ущербного человека.
– Только не убийство, – сразу же оговорил их общую цель Эскин.
– Конечно, не убийство, – зашептала Соня с улыбкой, – я даже представляю себе, что можно сделать!
– Ну и что?! – заинтересовался Эскин.
– Мы будем давать ему слабительное, пока он опять не ляжет в больницу!
Эскин насторожился, последняя ее фраза опять восстановила в его памяти давно забытую мысль.
– Скажи мне честно, ты раньше подмешивала ему в кофе слабительное?! – спросил он.
– Ну, да, – смущенно улыбнулась она.
– А мне чего-нибудь подмешивала в чай?!
– Ну, подмешивала, – более робко прошептала Соня.
– Наверное, какое-нибудь возбуждающее средство?! – засмеялся Эскин.
– А ты откуда догадался?! – покраснела Соня.
– Догадаешься, когда раз десять подряд тебя ублажишь, и язык уже на плече, а уд все равно как деревянный!
– Ах, ты, мой Буратинка, – обняла его Соня.
– Ладно, мне твой план нравится, будем давать ему слабительное, – согласился Эскин, – но только мне никаких возбудительных средств не подкладывай! Я и без них тебя уважу!
– Хорошо! Не буду! – улыбнулась Соня, а сама про себя подумала, что неплохо было бы увеличить дозу Эскину.
На следующий день Глеб почувствовал себя неважно и всю ночь просидел в туалете.
– Видно, опять болезнь на нервной почве возвращается, – испугался он и тут же побежал к врачу.
Врач его осмотрел, и попросил сдать кал на анализ. Обрадованный Глеб на следующий же день сдал кал, но у него ничего не обнаружили.
Единственно, что врач предположил, что у Глеба, возможно, есть какая-то кишечная болезнь вроде собачьего энтерита.
– Собачьего, говорите?! – усмехнулся Глеб, опять вспомнив про свою фамилию.
Между тем их прошлая жизнь как будто снова возвращалась на свои круги: Глеб теперь целыми сутками сидел в туалете, а Эскин с бешенством тигра бросался на знойное тело Сони.
«Чем больше он ее е*ет, тем мне становится все хуже и хуже!» – с беспокойством думал Глеб.
Он опять пристроил в туалете свой мольберт с красками, и приучил себя писать картины, не слезая с унитаза. Позывы были столь частые, что иногда он просто не успевал добежать до туалета.
Эскин про себя даже стал сочувствовать Глебу, хотя раскрыть ему всю тайну не поворачивался язык, а потом, он так самозабвенно и так бесподобно любил свою Соню, что вскоре опять забросил учебу в Академии.
Отец и мать в письме укоряли Эскина, а отец даже обещал приехать, чтобы серьезно поговорить с ним!
Эскин даже удивился со стороны отца такому пассажу, как будто он и не соблазнял его Соню, а затем не просил в письме у него прощения! Соня же очень обрадовалась, когда узнала, что отец Эскина пообещал скоро приехать.
– Что, опять хочешь соблазнить моего папашу?! – усмехнулся он, а Соня сразу же побледнела, и если бы она тут же бы не рассмеялась, Эскин точно бы подумал, что попал в точку. Между тем, Глебу удалось по телефону через посредников продать несколько своих картин с изображением обнаженной Сони в виде чайки, летящей над морем, причем из моря выглядывали три головы, головы Глеба,
Эскина и отца Эскина – дяди Абрама. Голова Эскина улыбалась, голова Глеба плакала, голова дяди Абрама хитро наблюдала за всеми со стороны.
На Эскина эта картина произвела ошеломляющее впечатление, он даже просил Соню больше не давать Глебу слабительного, но Соня была непреклонна.
Она явно стремилась отомстить Глебу за весь его идиотизм, и ее нисколько не пугали последствия.
Глеб же вел себя на удивление спокойно и невозмутимо, он свыкся со своим поносом как с обыкновенным насморком, и на деньги полученные от продажи своих картин, купил себе инвалидное креслице на колесиках и с мотором в 36 лошадиных сил, и устроил в нем что-то вроде биотуалета, а в своих брюках сделал специальный замок на молнии, который полностью или частично освобождал его задницу.
Теперь он брал мольберт и холст с красками с собой и надолго выезжал из квартиры на своем креслице, писать свои картины на улице, на чистом воздухе.
В их жизнь он не вмешивался и жил рядом с ними совсем как посторонний человек. Такие странности поведения Глеба подтолкнули Соню на милость, и она на время перестала давать ему слабительные лекарства.
Глеб тут же на радостях продал опостылевшее ему креслице вместе с биотуалетом, и тут же допился до поросячьего визга. И был он в тот вечер очень страшен с виду и мрачен.
Он как будто уже догадался, отчего так долго не слезал с унитаза, а потом со своего инвалидного креслица.
Будто зверский ураган он, пронесся по всей квартире, задевая и разбивая все, что попадалось при этом ему на глаза, успевая еще громко завывать.
Эскин с Соней быстро заперлись в своей комнате, как когда-то, и очень расстроились из-за того, что Соня прекратила давать Глебу слабительное.
Пока они сокрушались, Глеб взломал крошечный замок на двери и ворвался с диким воем к ним в комнату. Хорошо еще, что он был безоружен, и Эскин успел надавать ему тумаков, а потом отвести в ванную, где прямо в одежде облил его из душа холодной водой.
– Ты молодец! – благодарно шептал Глеб. – Ты настоящий друг! Обработал меня прямо как в вытрезвителе!
Соня тут же внесла Глебу на подносе чашку с горячим кофе и шоколадом, и Глеб расплакался.
– Спасибо, вы настоящие друзья, – стыдливо шептал он, снимая с себя сырую одежду.
А на следующий день он опять сидел в туалете и со слезами на глазах вспоминал про свое удобное инвалидное креслице.
– Кажется, мы поступили нехорошо, – шептал этой же ночью Эскин, обнимая смеющуюся Соню, – мне не нравится твой смех!
– А ты хочешь, чтобы он когда-нибудь нас обоих завалил по пьяной лавочке! – усмехнулась Соня.
