Совершенно незаметно объявилась моя Матильда и, быстро разглядев уже порядком закоченевший труп Николая Егоровича, в руках которого я уже успел пристроить ее шикарный портрет, а в зубах – цветочек розы, которую он же вчера ей подарил, тут же шлепнулась, то есть упала в обморок на самого Николая Егоровича, успев при том пробить головой свой же портрет.
Был полный триумф, я взрывал хлопушки, поджигал петарды и бенгальские огни, и все вокруг меня свистело, горело, взрывалось одним мигом, моим единым праздником души! Когда огонь уже охватил занавески на окнах нашей несчастной квартиры, я сунул за пазуху наш семейный фотоальбом, забросил себе на плечо мою бесчувственную и пребывающую в глубоком сне Митальду и был таков!
– Что это у Вас там за шум?! – остановил меня на лестнице сосед Ноготков, живущий этажом ниже, и испуганно разглядывающий Матильду, повисшую, как вырванное с корнем растение, на моем плече.
– Это, братец, пожар! – крикнул я и, оттолкнув Ноготкова, побежал дальше.
– Пожар! – завопил Ноготков, и тут же из своих квартир повыбегали все наши соседи. Они все неслись вслед за мной, отчаянно крича и матерно выражаясь, с выпученными от страха глазами, уже выбегая из дома, показали мне, как они хотят жить, в то время как я, устроитель этого самого пожара, боялся только одного: уронить свою тяжелую жену и сделать ей еще больнее.
Последствия были полны невообразимого восторга, к которому, конечно же, примешивался вполне человеческий стыд и внеземная печаль; наш дом сгорел вместе с Николаем Егоровичем, чей труп уже нашли изрядно обгоревшим под обломками нашего дома, нам с женой, как и всем жильцам, сразу же дали квартиру в новом доме, кроме этого, Николай Егорович оставил Матильде по завещанию и свою фирму, и все счета в банках, включая швейцарские, а также все свое имущество, вдова Н. Е. пыталась с нами судиться, но весьма безуспешно, так как она была уже седьмой по счету супругой Н. Е., а воля покойного была очень ясно выражена в завещании, к тому же и брачный контракт, который она заключила с ним, не оставлял ей никаких шансов на победу, короче, этой женщине ничего не принадлежало.
Такой круговорот событий и вещей в природе наполнил нас с Матильдой каким-то безумным вожделением, и мы опять как когда-то, еще до брака, заперлись от всех в нашей новой квартире и на какое-то время просто отключились от жизни, никого не желая видеть кроме себя, то есть друг друга, как в зеркало, мы глядели друг другу в лицо и, молча улыбаясь, яростно и с каким-то безумным самоупоением совокуплялись, а нам постоянно кто-то звонил, кто-то стучал, но мы никому не открывали, никого не пропускали в свой фантастический мир, пропадая в себе, мы друг друга безмолвно прощали.
Так длилось две недели, две недели нас нигде не было, мы висели между небом и землей и только наслаждались друг другом. После этого мы пошли на кладбище навестить могилку бедного Николая Егоровича, и там у его могилки я и попросил у него за все прощения, и заплакал в присутствии грустно склоненной Матильды, и неожиданно почувствовал всей душой, что он меня прощает, ибо мертвым легче простить живого, чем живым живого!
Однако, когда я глубоко задумываюсь о том, что смерть Николая Егоровича принесла счастье нашей семье, я вдруг понимаю, что никакого счастья-то и нет, ни в том, что я убил любовника своей жены, ни в том, что мы получили новую квартиру вместе с его фирмой и деньгами, хотя бы потому, что в жизни все проходит бесследно, и мы исчезаем так быстро, что никакое на свете богатство или чувство, даже самая святая месть не могут сделать нас такими, какими нас уже не будет, поэтому и мое убийство Николая Егоровича я назвал очень просто: «Смерть, приносящая Счастье, которого «Нет».
Вместе с тем, не взирая на то, что моя жизнь через край переполнялась всяческими безумными фактами и абсурдными даже на первый взгляд явлениями, я все же осознал, что главная беда человека в том, что у него даже не хватает времени, чтобы осмыслить эту жизнь, а, может, это еще и счастье, ибо иная мысль не только парализует, но и убивает нас своей навязчивой идеей.
Может, поэтому я продолжаю читать дневник Штунцера с неослабевающим интересом, понимая с его помощью, что любое явление, как и сам человек, не взирая ни на какую патологию, имеет право на существование в этом мире хаоса, где все заплетено в таинственный клубок…
18. Параноидально-виртуальные видения из личного дневника Штунцера
– Сан Саныч! Утихомирьте его! – крикнул Вольперт, уже убегая от меня.
Угрюмый бритоголовый мужик, одетый в тюремную робу, выбежал из соседней комнаты и начал со зловещей ухмылкой на лице избивать меня.
– А я дурак еще с тобой в темноте лясы точил, – вскрикнул я, прикрывая разбитое лицо руками, – успокаивал тебя, дурачок, чтобы ты с ума не сошел, а ты, оказывается, вон какой!
– Ладно, хватит, – остановил его Вольперт, – он и так пострадал безвинно!
– А вы хотели, чтобы заслуженно?! – улыбнулся я окровавленными губами.
– Я вообще удивляюсь, как вы после вирнола можете еще думать, – сказал Вольперт, затягиваясь сигарой и тут же стряхивая пепел на лысый череп Сан Саныча, который невозмутимо стоял рядом, держа свои руки по швам и, по-видимому, ожидая новой команды Вольперта.
– Сан Саныч, как вы только можете терпеть этого самовлюбленного эгоиста?! – спросил я, надеясь в душе хоть на какой-то проблеск разума в его бритой голове.
– Но он ведь гений, – прошептал Сан Саныч, и от его глупого шепота я разразился не менее глупым смехом.
– Конечно, гений, – хохотал я, держась руками за живот, – он мне сам в этом признался!
– А вы не находите, что глупость заразна?! – спросил меня Вольперт.
– Если это так, то тогда самый заразный субъект – это вы, – перестал я смеяться и заметил краем левого глаза, как сзади меня крадется детина со шприцем, заполненным той самой мутной гадостью, из-за которой у меня почти не соображали мозги и я сам был похож на жуткого идиота, в котором уже пробуждалось что-то вроде какого-то смысла…
– Поглядите, какие у Сан Саныча наколки на руках, – предложил мне Вольперт, и я понял, что он просто хочет отвлечь мое внимание для следующего одурманивания меня уколом с помощью послушных ему идиотов.
Я сделал вид, что на самом деле любуюсь наколками на руках и теле Сан Саныча, который даже свою тюремную робу задрал вверх, и тут же обернувшись, ударил детину в черном плаще ногою в живот и, мгновенно выхватив шприц из его правой руки, с каким-то безумным и необъяснимым наслаждением всадил его в задницу громко заоравшего Вольперта, который тут же упал на живот и замахал руками, как птица.
– Спектакль окончен, зритель скрылся, – усмехнулся я и, мимоходом взглянув на Сан Саныча и детину в черном плаще, уже покорно стоявших возле извивающегося и громко повизгивающего Вольперта, бросился в дверь, из которой появился детина.
Множество самых разных комнат, пустых и заполненных в большинстве голыми телами как мужчин, так и женщин, орущих, то ли поющих на каком-то непонятном языке, то сношающихся в черных комнатах, в черных гробах на черных столах и в еще каких-то ужасно нарочитых и нарочито ужасных местах уже не производили на меня никакого впечатления. Я шел мимо них, плывя как сомнамбула, давно потерявши в мозгу свою далекую цель, лишь на какое-то мгновение возникло ощущение, что я пробегаю сквозь свое ужасное прошлое, и при этом я не мог даже вспомнить ни числа и ни времени, когда я вдруг очутился во тьме затворенного «здесь», казалось, что еще недавно, что еще вчера, но как я мог в это поверить, если разум отказывался пользоваться мной, а внутри было все пусто, как и снаружи, да и верить в какие-то сказки я уже разучился давно.
