Я пил, чтобы забыть об изменах Матильды, но постоянно замечал оскорбительное презрение своих знакомых, даже Эдик Хаскин перестал мне звонить и звать к себе в гости. Родители обижались, что я почти не пишу им писем, но меня ничего не трогало и не занимало. Еще я пил, чтобы не слышать укоров собственной совести, когда я снимаю золотые коронки. Засовывая свои пальцы в резиновых перчатках им в рот, я бывал спокоен, как будто я достаю из невидимой копилки деньги, которые никогда не дадут мне счастья, впрочем, кто знает, где оно и есть ли оно вообще, ведь трупы молчат, а все, что говорят живые, бессмысленно…
Еще я пью, чтобы не вспоминать Геру, не ходить на заросшую диким бурьяном ее могилу, ибо ее мама тоже умерла, а сестра куда-то уехала, а я жил своей жизнью и посещал ее могилу только трезвым, а трезвым я был редко, как я уже говорил, по многим причинам.
Еще я пил, чтобы не оглядываться на чужих детей и не думать, что это мои собственные дети, чтобы не говорить лжи тем людям, которых я вынужден бояться по своей работе, чтобы не лезть по трезвости в петлю или под поезд, чтобы не пытаться оскорблять из-за своих жизненных неудач чужих и незнакомых мне людей, чтобы не признаваться себе в собственном же бессилии и в чем-то еще, что делает меня игрушкой в лапах неотвратимой судьбы или Господа Бога…
Франц Иосифович иногда говорил мне о Боге как о каком-то сказочном волшебнике, которого везде сумел разглядеть и почувствовать мой добрый предок, а поскольку это существо, одним махом выдумавшее весь наш мир, ни за что не желало оставаться самим собой, то оно распределилось или разлетелось везде, и поэтому везде мы можем ощутить его присутствие. Я не знаю, читал ли когда-нибудь Франц Иосифович Майстера Экхарта, но что-то их странно сближало…
Однако время шло, и я сам не заметил, как стал хроническим алкоголиком. Первым меня почему-то покинул Франц Иосифович, иначе говоря, меня сразу покинули все, но Франц Иосифович был последним, кто видел меня тогда. Все было, вроде, как обычно.
Мы с Францем Иосифовичем опять пили разбавленный спирт и как всегда по-философски бродили среди покойников в анатомическом зале. Франц Иосифович как обычно завел речь о нашем Всемогущем Создателе.
Он говорил в этот раз, что Создатель сам не знает, что он создает, то есть ему, как и человеку, заранее не дано предугадать, что из его работы выйдет, что он может только лишь догадываться о последствиях и впоследствии может их устранить, но изменить сущность созданных им вещей он никак не может. Речь Франца Иосифовича плавно текла под своды анатомического зала, пока я вдруг не почувствовал сзади себя какое-то странное шевеление, когда же я оглянулся, то с ужасом обнаружил, что уже полностью раздетый Франц Иосифович совокупляется с мертвой девушкой, которую сегодня утром убило током.
Самое странное, что Франц Иосифович продолжал вести свои возвышенные речи о Боге и одновременно совокуплялся с покойницей.
– Франц Иосифович! – заорал я, – да, что же вы делаете-то!
– Ничего! – удивился Франц Иосифович и спокойно продолжил глубокие рассуждения с глубоким познанием несчастной покойницы.
– Франц Иосифович! Ведь у Вас есть жена!
– А причем тут жена?! – удивился Франц Иосифович и спокойно продолжил свое дело. Тогда я попытался стащить его с тела покойницы, но Франц Иосифович лягнул меня прямо в лоб своей ногой, и я упал и разбился на части, как Бог, о котором он только что рассуждал.
Теперь уже стыдно вспоминать о том, что у меня была белая горячка и что все события моей унылой до сей поры жизни ужасно перемешались с дневниками Штунцера, с впечатлениями от смерти Геры и от измен своей жены, создав для меня небольшую удобную палату в клинике Эдика Хаскина, где я смог наконец почувствовать эйдос выпадения из жизни и понять, почему я дозволил этому эйдосу застать себя врасплох…
Впрочем, Эдик Хаскин до сих пор находится в раздумиях о том, была у меня белая горячка или это было на было на самом деле, я же по невероятности своей стараюсь вообще ни о чем не думать…
25. Последние страницы из дневника Штунцера
Тут же из отверстия в потолке посыпались в воду горящие куски пластика и дерева, издавая зловещее шипенье.
– Хорошо! Я отдам Вам Вашу Свободу, но только Вы теперь освободите нас! – зарыдал вполне правдиво Вольперт.
Я кивнул ему головой и стал отвязывать от поручней лестницы Сирену. В это же мгновение Сирена обняла меня и поцеловала, и продолжала целовать до тех пор, пока я ее не отвязал. Пока же я ее отвязывал, Вольперт исчез из бассейна самым непостижимым образом, теперь он как будто провалился сквозь воду.
– Ты-то хоть выведешь меня отсюда? – спросил я у Сирены, обратно надевая на себя рубашку.
– Да! Черт возьми! – крикнула она, еще крепче обнимая и целуя меня, и совсем почти не обращая внимания на вырывающееся из отверстия в потолке пламя.
– Ну, так веди, – прошептал я, нервничая и слегка отталкивая ее от себя, и быстро зашагал за уже бегущей впереди Сиреной, которая временами оглядывалась на меня с неизвестно откуда взявшими ненавистью и презрением. Возможно, она презирала меня за мой страх, давая таким образом мне понять, что этот мир выдуман, а поэтому уничтожение в нем самого себя уже невозможно, хотя и в этих мыслях пребывали кое-какие сомнения.
На время меня действительно объял стыдливый страх, и я уже бежал за ней как за ней как измученная сомнамбула.
Вела она меня очень долго, временами в этих извилистых и полутемных комнатах, коридорах, лабиринтах меня страх хватал за самое сердце. Сердце от страха сжималось, а мне казалось, что я спешу за Сиреной на тот свет…
Множество комнат, имитирующих атмосферу кладбищ или просто черный вакуум, теперь вовсю мигали крошечными красными огоньками, которые можно было воспринять как весточку с того света, а можно было – как обыкновенные противопожарные лампочки, еще какие-то странные взлетающие неизвестно откуда силуэты то ли страшилищ, то ли обнаженных людей шокировали меня своим неожиданно возникающим и тут же исчезающим видом.
Какой-то непреодолимый страх все еще продолжал угнетать мое сознание и не давал мне ни минуты опомниться…
Наконец Сирена открыла еще одну дверь, и мы выбежали на улицу…
Свобода расстилалась привычными горизонтами общественных зданий.
Обыкновенные с виду люди шли около меня, как и тогда, как и тогда по дороге мчатся автомашины, по рельсам – трамваи и поезда, небо уже погружается в вечерние сумерки, и в окнах зажигаются огни, и деревья от ветра покачиваются и шелестят своими листьями, и какая-то одинокая кошка у моих ног просит для себя кусочек мяса и трется о мою уставшую ногу, и воробей перепархивает с ветки на ветку и чистит клювом перышки – все как будто реально, но все же где-то далеко в подсознании остается кромешный ужас при одной только мысли, что весь этот по-своему безгрешный мир принадлежит одному безумному Вольперту, который все еще незримо живет во мне и зовет меня обратно туда…
