Я хотел сказать Цикенбауму что-то умное, но заслышав его животное урчание, понял, что он все-равно ничего не поймет, и поэтому сказал Стелле: Я знаю, почему ты смеешься, глядя на них! И почему? – спросила она, покраснев до ушей…
– Потому что тебе стыдно, дорогая моя! – А вот и нет! – заспорила моя драгоценная половина… Когда мне надоело с ней спорить, я затащил ее в кусты и там тоже до вечера совокуплялся с нею… Нам было так хорошо, что мы кричали вместе хором, и каждый раз чувствуя, как Бог заполняет нас волшебным светом всей вселенной…
Вечером я, Цикенбаум, его студентка и моя Стелла молча пили водку и ели шашлыки…
Профессор Цикенбаум глядел на костер, его студентка на звезды с луною в небе, а мы со Стеллой глядели друг на друга, потом на них, потом на костер и тут же на небо, и тихо смеялись, даже не понимая отчего…
– Вы смеетесь, потому что вам хорошо, – неожиданно заметил Цикенбаум…
И после его слов нам стало как-то странно грустно…
– А теперь вам стыдно! – прокомментировал наше грустное молчание профессор…
– И чего ты до них доебался? – спросила Цикенбаума студентка, отчего он тут же ее поцеловал в губы и они дружно упали с поваленной березы, на которой сидели, в траву…
Мы со Стеллой зашли в реку… В ночной темной воде было чудно и тепло… Мы поцеловались, и я тут же проник в нее, а она заплакала…
Я целовал ее, а она плакала, а потом вскрикнула и затихла…
Потом мы снова все вместе сидели у костра и пили водку, уже закусывая ее молодыми листочками липы…
И тогда Цикебаум спросил всех нас: А вам не кажется, други мои, что вечность все время повторяется в своем движении и в своих образах?
– А я думала, ее Бог на х*р накручивает и повторяет без конца! – засмеялась студентка, но мы со Стеллой грустно промолчали…
Лишь только под утро, когда профессор Цикенбаум захрапел, а студентка застонала во сне, мы со Стеллой опять зашли в реку, и в лучах рассвета просто сказочно совокупились! Вот-с!…
Ночь. Тишина. Я, Цикенбаум, студентка Варя и Стелла
Ночь, Тишина. Я и Цикенбаум пьем водку, снова посиживая у Оки. У ног Цикебаума лежит и слабо постанывает спящая студентка, которая руками обнимает во сне его туфли.
Туфли Цикенбаума ярко блестят от лунного света.
– Хороший вы, человек, Арнольд Давыдыч! – хлопаю я его по плечу…
– Да и ты тоже вроде ничего, – шепчет, зевая, профессор Цикенбаум…
– А вы ей пятерку поставили?
– Нет, зачет!
– И что же она с вами из-за отметки так напилась?
– Нет, по существу она напилась, потому что влюбилась!
– И почему, вас так все любят, Арнольд Давыдыч?
– А шут его знает, – Цикенбаум отпил из бутылки несколько глотков водки и передал ее мне…
– Жизнь идет, Арнольд Давыдыч, а мы остаемся все такими же, а почему?! – вздыхаю я, отпив тоже из бутылки холодной водки…
– Наверное потому что у Бога все расписано на тыщу лет вперед, а еще потому что все написано одним и тем же подчерком, – улыбается Цикенбаум…
Я тоже неожиданно радуюсь и обнимаю, и очень хорошо понимаю Цикенбаума…
Студентка проснулась и привстав на коленях, целует Цикенбаума в шею, нисколько не смущаясь меня и своего голого тела…
Я грустно вздыхаю… Моя Стелла тоже лежит возле моих ног, но она одета… Ее страсть немного утихомирили годы нашего совместного существования…
А у Цикенбаума постоянно новые юные создания…
Но я ему не завидую… Я чувствую, как он устал и немного постарел… Он еще хочет казаться себе молодым, и я ему, разумеется, в этом легко подыгрываю…
Неожиданно Цикенбаум предлагает целующей его шею студентки выйти за него замуж и она также неожиданно соглашается… Стелла просыпается и мы все вместе пьем водку и радуемся за Цикенбаума и Варю – ее новоиспеченную невесту…
Мы выпиваем водку и поем хором русскую народную песню «Калинка», и под нее Цикенбаум танцует у костра с голой Варей…
Утром, когда мы все проснемся и придем в себя, всем будет очень стыдно, но сейчас всем весело и хорошо, почти также хорошо, как перед концом света, которого мы все никак не дождемся! Вот-с!
Точка вечного хаоса профессора Цикенбаума
Профессор Цикенбаум молча поцеловал Стеллу и нахально поглядел на меня. Мы сидели у костра на берегу Оки и жарили пойманную щуку на железной сетке.
Я вежливо оттолкнул Цикенбаума от Стеллы и сам принялся целовать свою возлюбленную.
Мы были немного пьяны, а потому немного абсурдны.
Цикенбаум охотно делился с юными студентками своими мыслями о защите чувств, особенно очень сильно верующих, то есть немного больных верой в Бога и в бессмертие.
Цикенбаум и себя считал больным, и меня, и Стеллу, и всех лежащих возле него обнаженных студенток.
Всем им хотелось дотянуться до Цикенбаума, поцеловать, а потом оседлать и съесть его всего целиком, и только моя благовоспитанная Стелла желала быть со мной. Да и сам профессор поцеловал ее по ошибке, потому что она сидела между ним и мной со множеством потных, смеющихся, пьяных студенток. Они все страшно вожделели его, и Цикенбаум весьма охотно откликался на их прикосновения, молотя часто свою философскую духовную муру.
Со стороны казалось, что с ее помощью он всем заговаривает зубы, чтоб самому поживиться этими наивными юными душами и телами… Мы со Стеллой отползли в густые заросли дикой малины и тут же соединились в страстном порыве. Арнольд Давыдыч охал где-то неподалеку.
От его громкого оханья в нас просыпалась еще боле сильная страсть, которая закрывала нам глаза и вела все ощущения в одну бесконечную светящуюся и разлетающуюся точку вечного хаоса, из которой мы, собственно говоря, и произошли, чтобы опять оказаться в ней, в этой самой точке…
Именно этой точке вечного хаоса и посвятил свою последнюю научную работу профессор Цикенбаум, и теперь мы, благодаря этой работе, могли осознать и ощутить ее в себе, в своих страстных и в слитых воедино телах…
– Это та самая точка! – прокричала Стелла, уловил бурю нарастающего чувства… Чувство возникало так сильно, что его нельзя было осмыслить и описать… И как это удавалось безумному профессору, это для нас оставалось одной из загадок нашего не вполне полноценного существования! … Вот-с!…
Чтобы мы жили вечно
Шел дождь. Я сидел на камне и думал.
Физически – я весь промок – метафизически я горел.
Среди облаков летали ангелы – и Бог – на них хитро поглядывал – было – ощущалось странное равновесие.
Оно было – и во мне. Я знал – что Бог видел мои рисунки на песке из камней – и уже разгадал все мои символы.
