Выждав пару минут, я обшарил тело. Вынул из-за его пояса два пистоля, отбросил подальше — пока не нуждался в таком допотопном оружии. Больше всего меня радовала объёмная и увесистая сумка с документами, которую он так и не успел приторочить к седлу.
«Фельдъегерь? Порученец? Курьер? Ладно, в сарае разберёмся».
Пришлось изрядно попотеть, чтобы дотащить этого вражину к месту моего «квартирования». Само собой, соблюдая все меры предосторожности и выжидая, пока ночные патрули удалятся на безопасное расстояние.
В полумраке сарая униформа пленного кавалериста утратила все свои цвета и казалась серо-чёрной. О чём, впрочем, я ни капли не сожалел, так как совершенно не разбирался в знаках различия наполеоновской армии. А вот головной убор, даже при тусклом освещении, бросался в глаза своей причудливостью; жёлтая металлическая каска, окруженная тюрбаном с меховой шкурой, с выдавленным латунным гребнем, который поддерживал чёрную конскую гриву и кисточку. К нижней части каски крепились кожаные козырёк и подбородочные ремни. Вся эта красота сейчас была изрядно смята — соразмерно силе моего удара по ней. И удерживалась на безвольно болтающейся голове лишь благодаря ремням.
Сгрузив бесчувственную тушу на ворох соломы в дальнем углу, я занялся бумагами, сопровождавшими это тело. К моему большому огорчению, они оказались обычными письмами на Родину. Должно быть, мой пленник был армейским почтальоном или, как там они звались у Наполеона… Ну, что ж. Не бывает бесполезной информации.
«Когда я на по-очте служил ямщиком… », — затянул мой внутренний двойник.
Я хмыкнул и принялся рассматривать эти диковинные письма. Витиеватые вензеля подписей, оставленные в конце посланий. Размашистые строки. Или наоборот — нервные, неровные, с пляшущими словами. И за каждым из этих слов стояла ВОИНА! Именно эта жутковатая правда жизни — свежий срез Истории Родины, на котором ещё выступал сок — завораживала, и я постепенно с головой ушёл в чтение. Канул в Прошлое, ставшее Настоящим, лишь изредка краем глаза приглядывая за неподвижным «языком». Но тот вёл себя деликатно — истинный француз! — и чтению не мешал. Он по-прежнему НЕ ШЕВЕЛИЛСЯ. Вот и воспользовался я невольным досугом для… э-э, перлюстрации корреспонденции. Во загнул! Но суть отразил стопроцентно.
«Мон шер ами Дениз!
Вот уже пять дней, как Наполеон с главной квартирой пошёл вслед за армией по Московской дороге; итак, тщетно мы ожидали, что войска наши останутся в Польше и, сосредоточие силы свои, встанут твердою ногою. Жребий брошен; русские, ретируясь во внутренние свои земли, находят везде сильные подкрепления, и нет сомненья, что они вступят в битву лишь тогда, когда выгодность места и времени даст им уверенность в успехе.
Несколько дней раздача провианта становится весьма беспорядочной: сухари все вышли, вина и водки нет ни капли, люди питаются одной говядиной от скота, отнятого у жителей из окрестных деревень. Но и мяса надолго не хватает, так как жители при нашем приближении разбегаются и уносят с собою всё, что только могут взять и скрываются в густых, почти неприступных лесах.
Солдаты наши оставляют свои знамёна и расходятся искать пищу; русские мужики, встречая их поодиночке или несколько человек, убивают их дубьём, копьями и ружьями.
Собранный в Смоленске в небольшом количестве провиант отправлен на возах за армией, а здесь не остаётся ни одного фунта муки; уже несколько дней почти нечего есть бедным раненым, которых здесь, в госпиталях, от 6 до 7 тысяч. Сердце обливается кровью, когда видишь этих храбрых воинов, валяющихся на соломе и не имеющих под головою ничего, кроме трупов своих товарищей. Кто из них в состоянии говорить, тот молит только о куске хлеба или о тряпке, или корпии, чтобы перевязать раны; но ничего этого нет. Нововыдуманные лазаретные фуры ещё за 50 миль отсюда, даже те фуры, на которых уложены самые необходимые предметы, не успевают за армией, которая нигде не останавливается и идёт вперёд ускоренным маршем.
Прежде, бывало, ни один генерал не вступит в сражение, не имея при себе лазаретных фур; а теперь всё иначе: кровопролитнейшие сражения начинают когда угодно, и горе раненым, зачем они не дали себя убить. Несчастные отдали бы последнюю рубашку для перевязки ран; теперь у них нет ни лоскутка, и самые лёгкие раны делаются смертельными. Но всего более голод губит людей. Мёртвые тела складывают тут же, подле умирающих, на дворах и в садах; не хватает ни заступов, ни рук, чтобы зарыть их в землю. Они начали уже гнить; нестерпимая вонь на всех улицах, она ещё более увеличивается от городских рвов, где до сих пор навалены большие кучи тел павших. Множество мёртвых лошадей покрывают улицы и окрестности города. Все эти мерзости, при довольно жаркой погоде, сделали Смоленск самым несносным местом на земном шаре.
Мысленно с вами. Ваш виконт де Пюибюск.
Россия. Смоленск. 15 августа 1812 г. »
Следующее послание было от него же и красноречиво свидетельствовало, что победоносным оккупантам лучше не стало. Им существенно поплохело… мягко говоря.
«Мон шер ами Дениз!
Пишу спустя 20 дней. Наша кампания, похоже, терпит крах. Дела идут хуже некуда.
Вместо того, чтобы тотчас после сражения преследовать неприятеля гвардиею тысяч в 40 или 50, наша армия оставалась целые сутки на месте и после уже тронулась в путь; неприятель тем временем успел уклониться от нападения. Таким образом, сражение под Москвою (Бородинское) стоило французской армии 35000 человек и не принесло никакой выгоды, кроме нескольких захваченных пушек.
Мы получили приказание отправить из Смоленска в армию всех, кто только в состоянии идти, даже и тех, которые ещё не вполне выздоровели. Не знаю, зачем присылают сюда детей, слабых людей, не совсем оправившихся от болезни; все они приходят сюда только умереть. Несмотря на все наши старания очищать госпитали и отсылать назад всех раненых, которые только в состоянии вытерпеть поездку, число больных не уменьшается, а возрастает, так что в лазаретах настоящая зараза. Сердце разрывается, когда видишь старых, заслуженных солдат, вдруг обезумевших, поминутно рыдающих, отвергающих всякую пищу и через три дня умирающих. Они смотрят, выпучив глаза, на своих знакомых и не узнают их, тело их пухнет, и смерть неизбежна. У иных волосы становятся дыбом, делаются твердыми, как веревки. Несчастные умирают от удара паралича, произнося ужаснейшие проклятия. Вчера умерли два солдата, пробывшие в госпитале только пять дней и со второго дня до последней минуты жизни не перестававшие петь.
Даже скот подвержен внезапной смерти; лошади, которые сегодня кажутся совсем здоровыми, на другой день падают мёртвыми. Даже те из них, которые пользовались хорошими пастбищами, вдруг начинают дрожать ногами и тотчас падают мёртвыми. Недавно прибыли 50 телег, запряжённых итальянскими и французскими волами; они, видимо, были здоровы, но ни один из них не принял корма; многие из них упали и через час околели. Принуждены были оставшихся в живых волов убить, чтобы иметь от них хоть какую-либо пользу. Созваны все мясники и солдаты с топорами, и — странно, несмотря на то, что волы были на свободе, не привязаны, даже ни одного не держали — ни один из них не пошевельнулся, чтобы избежать удара, как будто они сами подставляли лоб под обух. Таковое явление наблюдалось неоднократно, всякий новый транспорт на волах представляет то же зрелище.
