В обед к нам приехал член суда военного трибунала, капитан. Его угостили, и он в землянке долго вел переговоры с Сорокиным и Кучинским, оформляя какие-то документы. Затем мои командиры пригласили меня в землянку, а сами вышли. Капитан пристально посмотрел на меня, когда я уселся перед ним на сено. Начался опрос объективных данных, после чего он задал мне вопрос:
— Чего бы вы хотели?
Я молчал. Капитан догадался, что его вопрос слишком общий, пояснил:
— Вы храбро вели себя в бою, смыли свою вину кровью, вас даже представили к награде. Чего бы вы теперь хотели?
Я вновь не понял его вопроса.
— Ну, вот вас судили, — устало подсказал капитан, — дали срок, вы искупили вину…
Наконец, я понял. В сильном волнении, запинаясь и подбирая слова, я сказал:
— Я прошу снять с меня судимость, и я оправдаю это доверие!
— Хорошо, — ответил капитан, — с вас снимается срок наказания и судимость. Отныне вы считаетесь не судимым, и при заполнении любых документов в графе «Судимость» можете писать «Не судим». Поздравляю вас! — И он пожал мне руку. — Получите этот документ о снятии судимости и пришлите ко мне Крапивко.
Я вылез из землянки, расправив плечи, облегченно вздохнул. Сердце прыгало от радости. Меня подозвал Кучинский и спросил:
— Ну что же, поздравляю. Мы предлагаем вам остаться в постоянном составе нашей роты. Что вы на это скажете?
Я согласился. Мне не хотелось возвращаться в свою 8-ю гвардейскую воздушно-десантную дивизию, встречаться с начальником оперативного отдела Красильниковым, да и другими, кого я раньше знал. Для них я навсегда останусь штрафником, а здесь я уже заслужил уважение и положительную репутацию, представлен к награде. Командиры здесь почти все имеют высшее образование, а такие, как Козумяк, не делают погоды.
В постоянном составе штрафной роты
На следующий день прибыло пополнение — около 250 человек. Большей частью это были узбеки, меньше было украинцев и русских. Я вносил каждого в книгу учета. Узбеки плохо говорили по-русски, и мне приходилось не раз повторять вопросы объективных данных, я затруднялся в правильности написания населенных пунктов, фамилий и имен, и мне приходилось обращаться за помощью к Садыкову.
Бойцы пополнения лежали на лужайке, при артобстреле втягивая шеи и сжимаясь в комок. Многие из них были не только не обстреляны, но и вообще только недавно увидели большой мир. Шел октябрь с ночными заморозками и холодными дождями, и азиатам приходилось тяжело вживаться в войну, в непривычные условия жизни и питания. Если для русских и украинцев болезни на войне были редким явлением, то узбеки болели часто и тяжело.
Украинцы и русские в большинстве своем были направлены в штрафную роту за то, что при отступлении 1941 года остались на оккупированной территории, но были и люди с серьезными преступлениями, которым расстрел был заменен на 10 лет заключения, а после — штрафной ротой. Почти всех объединяло то, что преступления были совершены не по злому умыслу, а из-за чрезвычайных обстоятельств, по трусости, халатности, душевной слабости или из-за пьянства.
Формирование взводов штрафной роты осуществлялось так, чтобы в них было примерно одинаковое процентное соотношение русских и узбеков, чтобы узбеки на примере русских вживались в солдатскую жизнь, перенимали правила, навыки, приемы, осваивали разговорную речь и команды на русском языке.
Я вспомнил храброго санитара Козбекова, представленного к ордену Красной Звезды. Он так и не получил свою награду — когда я выскочил из траншеи и побежал на врага, он побежал следом за мной, но разрывная пуля попала ему в голову. Он упал, свернувшись калачиком, и затих — рассказали мне потом те, кто позже вернулся в роту после госпиталей.
Командиры назначили помощников из числа бывших офицеров и разбитных сержантов, и поздними вечерами начались строевые занятия, сколачивались подразделения. Однако вскоре всех бросили в бой — наши части сбили врага и погнали на запад.
Ранним, с замерзшими лужами и инеем на траве, утром мы вновь переправились через Днепр, и наш обоз стал догонять наступающие части, стремительно двигающиеся на Знаменку, Шполу, Звенигородку, Кировоград, Гайворон.
Мы проехали через село, до которого когда-то дошли наши штрафники и другие части и от которого пришлось отступить. От села осталось несколько хат — все было сожжено и развалено. Мимо бойцы вели трех пленных со связанными назад руками, как вдруг Тамарин бросился на них, как дворовый злой пес, и со всего размаха ударил в ухо одного, по голове другого, начал пинать упавших ногами.
Мое удивление переросло в возмущение. Если ты взял их в плен сам, в окопах, на передовой, — то бей, убей! Но здесь, когда пленных ведут конвойные в тыл, в штаб дивизии, — что толкает Тамарина к такой жестокости? Это наши враги, но я не чувствую к ним ненависти — их истерзанный жалкий вид, грязные, жабьего цвета шинели и пилотки, перепуганные лица и умоляющие глаза даже вызывают сострадание. У меня нет ни страха, ни отвращения, скорее я испытываю любопытство и разочарование, презрение к их слабости. И это высшая раса?! Где же ваша тевтонская надменность, превосходство духа, непобедимая наглость?
Я ловлю себя на том, что во мне растут возмущение и злость не от вида поверженного врага, а от поведения своего собрата по оружию, боевого товарища. Мне стало стыдно за него. «Ну, какой же он герой, — думал я о Тамарине, — избивая пленных? Это нечестно, подло. Да он просто трус! — вдруг сделал я для себя вывод. — Храбрый, сильный воин после боя руками не машет, он милостив».
Теперь мы двигались на запад. Закончились пески Приднепровья и пошел чернозем Украины, тот самый чернозем, который оккупанты увозили вагонами в Германию. Начались осенние холодные дожди. Чернозем разбух, насытился влагой, дороги превратились в черное месиво, цепляющееся за ноги, за колеса, за все, что движется. Солдаты, с трудом вытаскивая из грязи ботинки с обмотками и сапоги, несли на себе снаряды, мины, тащили, помогая лошадям, орудия. Лошади, надрываясь, бились в грязи. Усталость, тяжесть, холодный непрекращающийся дождь вызывали равнодушие ко всему, к своей жизни.
Вечером остановились за огородами села. В селе разместился какой-то штаб, и нам не разрешили в него войти. Повозки поставили у высоких тополей с облетевшей листвой. Кухня выдала ужин, и я сел поесть прямо под дождем, прислонившись спиной к тополю. От усталости мы дальше идти не могли, выбились из сил и лошади. Решили здесь заночевать.
Ложиться на землю, по которой течет вода, хотя и сам промок до нитки, было опасно — закоченеешь. Я стал ломать бурьян, чтобы сделать ложе. Возчики, привязав лошадей, устроились под повозками, а командиры ушли в село. Наломав бурьяну я снял с себя шинель, постелил поверх, лег и полами прикрыл себя сверху, натянув пилотку на уши. Дождь идет и идет, вода стекает с шинели — все-таки защита. Но проклятый разрез в шинели! Он расходился и оголял поясницу, которая намокла и мерзла. Если бы не потеря сил, вряд ли удалось бы сомкнуть глаза. Но и сон, — лучше бы его не было, — не давал возможность контролировать себя, вовремя повернуться, прикрыть переохлаждающиеся части тела. С тех пор я всегда, даже в жару, когда сплю раздетый, прикрываю поясницу, — без этого не могу уснуть, мне кажется, что она мерзнет. Так и сплю: все тело открыто, а поясница накрыта скомканной в жгут простыней или пододеяльником…
