— Ой, божечки! — Хозяйка жалостливо смотрела на меня. — Зараз, зараз я ростоплю, высушу. Вы одиньте ци носкы! — И она дала мне шерстяные носки и глубокие галоши.
Она поставила на плиту чугунок с картошкой, чайник, налила воду в корыто. В темной хате стало тепло, по стенам бегали блики от печки. Потом хозяйка зажгла фитилек, опущенный сквозь разрезанную картофелину в подсолнечное масло. Каганец с трудом осветил маленькую комнату. В комнату вошла соседка, зыркнула на меня, сдержанно поздоровалась.
— Катэрына, выйдэмо на хвылынку!
Они о чем-то шептались в сенцах, соседка хихикала. Я сидел на корточках у печки, подбрасывал кизяки, сушил мокрые брюки и подштанники. Невольно я ждал дальнейших событий — я не был избалован женщинами, и каждая возможность сближения остро волновала меня. Это волнение путало мои мысли, сковывало действия. В военные годы я старался предоставить инициативу женщине и тем самым снять с себя ответственность за ее дальнейшую судьбу. Я всегда помнил, что мимолетная связь может погубить женщину, как погубила свою жизнь Катюша Маслова в «Воскресенье» Льва Толстого.
Вернулась хозяйка и поставила на стол дымящуюся картошку в керамической плошке, капусту, положила кусочек черного хлеба.
— Катя, — она удивленно обернулась, услышав свое имя, — к сожалению, у меня ничего съестного нет, кроме кусочка сахара.
— Та и у мэнэ всэ, шо на столи. Що поробыш — вийна. Загарбныки всэ забралы. Я к я ще зосталась, нэ забралы в нимэччыну. Я як ликаря поклыкала выпыла мицьного чаю, цилу пачку заварыла. Чуть нэ згинула. Та ще прышлось нэсти ликарю и полицаю горилку та сало. Выручали батько та мамо, а тепер йих нема — вмэрлы. Хвороба якась ходыла, повитря. В сорок першому пэрэд самою вийною я выйшла замиж, а тэпэр не знаю живый мий, чы вжэ нэма.
Я назвал свое имя, рассказал о себе, где воевал, что видел. Она постелила мне на кровати, взбила подушку, бросила себе на печь вторую, потушила каганец. Я разделся и юркнул под стеганое одеяло, Катя зашуршала одеждой на печи. Ни я, ни она не могли заснуть. Мои чувства боролись с разумом, ворочалась и вздыхала Катя. Потом она сдалась:
— Що, Саша, нэ спыцця? Можэ змерз, так иды до мэнэ?
У меня пересохло горло от волнения, и я прохрипел:
— Лучше ты иди ко мне!
Она затихла.
— Не придет, — думал я, — надо идти самому. Каким дураком я выгляжу!
Но послышалось шуршание, и Катя медленно слезла с печи и подошла к кровати…
Я проснулся, когда солнце уже заливало окрестности и с крыш зазвенела капель. Ставни в одном окне были открыты. У плиты, стараясь не шуметь, возилась Катя. Увидев, что я проснулся, она пожелала доброго утра, спросила, когда я уйду, и выразила сожаление, что проспала и не приготовила завтрак.
— Прощавай, Саша. Я пиду до сусидив, а ты иды. Ты пидеш, а мени тут жыть. Нэхай сусиды бачуть, що я нэ проводжаю. — И она, наклонив голову вышла на улицу.
Я быстро умылся, оделся и, забросив пустую сумку за плечо, тоже вышел в сияющий день. Катя стояла с соседкой в ее дворе и, кажется, не замечала меня. Соседка, видимо, сказала, что я ухожу. Катя оглянулась и крикнула:
— До побачэння!
— До свиданья! — ответил я, и сияющий день сразу почему-то сник, точно солнце закрыла темная туча.
За селом мне повезло — рядом со мной притормозил попутный «студебеккер». Я перемахнул через высокий борт, придвинулся ближе к кабине, прячась от холодного ветра. «Студебеккер» имел хорошую проходимость, и раскисшая снежная дорога разбегалась брызгами от колес машины.
У одной из развилок дороги на наклонившемся столбе были прибиты дощатые стрелки и обломки досок, на которых углем было выведено: «Хозяйство Ковалева», «Хозяйство Митяева» и другие надписи. Ниже я отыскал и фамилию «Сорокин». Шофер с офицером, стоя на подножке кабины, изучали все эти надписи.
— Нам сюда. — Офицер подбородком кивнул в сторону, противоположную стрелке с нужной мне надписью.
Я сказал, что мне надо сходить, поблагодарил его и водителя, пожелал счастливого пути.
Пройдя по раскисшему снегу километров пять, я увидел село, у первых же домов которого встретил старшину Кобылина. Я спросил, где остановился Кучинский, нашел его, отдал расписку в получении документов, рассказал о злоключениях в пути.
— Можете стать на квартиру вместе с писарем Лосевым. Здесь мы должны дождаться пополнения и сформировать новый состав роты. Лосев, отведите Уразова на квартиру.
Я пошел за Лосевым, попутно расспрашивая его, откуда он, как попал к нам в роту. Оказалось, что зовут его Павлом, он из города Шахты Ростовской области, был в оккупации, а до этого в окружении, направлен в нашу роту для искупления вины. Павел был моложе меня, черняв, черноглаз, с матовым румянцем на красивом лице, плотный, среднего роста. Может быть, наш особист лейтенант Хазиев и добавил бы другие черты словесного портрета, но я лишь замечу, что Лосев был парень простецкий, уравновешенный и исполнительный.
Мы быстро сдружились, тем более что он относился ко мне с уважением, не оспаривая мое лидерство во взаимоотношениях. До войны Павел получил среднее образование и окончил сержантские курсы, писал грамотно, каллиграфическим почерком, в оккупации научился немного говорить и понимать по-немецки. С этой встречи и до конца войны мы не расставались.
Хозяйка лет тридцати, приятной наружности высокая розовощекая женщина, поприветствовала нас по-молдавски — по-русски она не говорила. У нее была дочь пятнадцати лет, не очень красивая, но не лишенная очарования, как большинство девушек в ее возрасте. Мужа хозяйки, приходившегося ее дочери отчимом, только два дня назад забрали в армию.
Хозяйка что-то готовила, и дух кукурузной каши вкусно заполнял хату. У меня потекли слюнки — приближался обед, а я еще не завтракал, да и вчерашний мой ужин не был сытным. Я спросил Павла, не готов ли обед, и он, взяв наши котелки, побежал на кухню и принес один из них полным щей. Во втором котелке дымилась пшенная каша с тушенкой.
Мы попросили у хозяйки тарелки, хотя она долго не могла понять, что от нее хотят. Когда она наконец поставила на стол две тарелки, мы попросили еще две и знаками пригласили ее и дочь к столу. Хозяйка раскинула на столе чистое полотенце и опрокинула на него горшок, в котором варилась мамалыга. Высокую горку парящей мамалыги она начала резать суровой ниткой на ломти, потом брала их руками и обмакивала в растопленное сливочное масло.
Дочери и хозяйке понравились наши щи и каша, мы же со смаком уплетали мамалыгу. Часть мамалыги остыла, и хозяйка выбросила ее курам, из чего мы поняли, что мамалыгу едят только горячую.
Во время обеда заскочил проездом муж хозяйки. Он зло зыркнул на нас, что-то буркнул хозяйке, та выскочила из-за стола и удалилась с ним за печку, откуда был слышен его раздраженный голос. Девушка перестала есть и буквально окаменела. Я понял, что падчерица и примак-отчим не любят, а может быть, и ненавидят друг друга.
