Я еще никогда не ел такую вкусную курятину под красным соусом с перцем. Офицеры, смачивая горло вином, только прищелкивали языком от удовольствия.
Следующий день выдался прекрасным. Яркое солнце грело, как летом. Мы вышли в городок, улицы которого заполонил народ — был какой-то праздник. На железнодорожной станции нас поставили под погрузку в эшелоны вместе со штабом армии и частью военной цензуры. Пока бойцы под командой старшин оборудовали товарные вагоны, закатывали на платформы повозки и заводили в вагоны лошадей, офицеры и я с Живайкиным и его санинструктором пошли в город.
По брусчатым мостовым центра города разливалась празднично одетая толпа, носились мальчишки и орали во все горло: «Пенго, пенго!» Шла бойкая валютная спекуляция, и даже дети «делали деньги». Магазины продавали свои товары только за местную валюту, у нас были только рубли. Мальчишки меняли пенго на рубли, сдавая их потом в банк и зарабатывая на этом крупные барыши.
Мы с Живайкиным и санинструктором Митей проходили мимо фотоателье. Живайкин дернул меня за рукав, предлагая сфотографироваться на память, — когда еще представится такая возможность? Но как? У нас не было пенго.
Мы вошли в здание, и Ваня, отчаянно жестикулируя, начал упражняться в знании немецкого и молдавского языка. Он старался втолковать, что у нас нет денег, но не сфотографируют ли нас за сливочное масло? Владелец ателье долго не понимал, но Живайкин настойчиво твердил: «Бутер, бутер, айн килограмм», показывая требуемый размер фотографий. Наконец, фотограф понял и согласился, кивая головой и повторяя: «Бутер, бутер…»
Ваня послал Митю с запиской к старшине с просьбой выдать килограмм масла, а фотографу показал на наручных часах, что через час мы вернемся фотографироваться. Мы пошли дальше по улицам мимо нарядных витрин магазинов, окруженные плотной толпой. Женщины мило улыбались, скалили зубы и мужчины — король Михай приказал встречать русских дружелюбно. В ушах звенело: «Пенго! Пенго!»
У Ивана были деньги, и он обменял их по какому-то взятому с потолка курсу на пенго.
— Зачем они тебе? — спросил я.
— А вот зачем… Посмотри вот туда! — И он указал на красивое двухэтажное здание.
— В кино, что ли, собрался? Эшелон уйдет без нас!
— Да нет, смотри лучше на дом рядом с кинотеатром.
— Ну и что?
— Так это же бордель! — И он потянул меня к этому зданию.
Мы стояли на тротуаре и, разинув рот, смотрели на увеличенные фотографии красавиц, которых лишь с большой натяжкой можно было назвать одетыми. Такого я никогда не видел, да еше и выставленным на всеобщее обозрение.
К нам подошел немолодой неопрятно одетый румын и, блудливо улыбаясь и кивая на красавиц, начал что-то предлагать. Я понял лишь одно слово — «фрумос» — красивая.
— Зайдем, Саша?
— Да ты что! Во-первых, поезд может уйти, во-вторых, это бордель и это просто опасно, а в-третьих — мы должны идти сейчас в фотографию.
— Ладно, пойдем фотографироваться, заодно узнаем у Мити, когда отправляется эшелон.
Возле фотографии нас уже ждал Митя со свертком в руках. Он сказал, что время отправки никто не знает, но еще идет погрузка и, видимо, в запасе еще есть два-три часа.
Фотограф встретил нас приветливо, пригласил сесть на софу, принял с явным удовольствием сверток с маслом. Потом он поколдовал у фотокамеры, причесал нас и стал осматривать со всех сторон, чтобы выбрать наиболее выгодный ракурс.
Он сфотографировал меня и Ваню на открытку и тут-же отдал пластинку на проявку. Затем он снял нас по отдельности для портрета, а Ваня еще сфотографировался во весь рост с санинструктором Митей. Митя держал у пояса автомат, прикрыв им Живайкина. Этим он хотел выразить постоянную готовность защитить своего командира силой оружия. Фотограф сказал, что через час все будет готово. Иван опять завел свою песню:
— Саша, пойдем в бордель! Как не пойдешь? Ну, как знаешь, а я пойду. Митя, пойдем, — на всякий случай — будешь меня охранять!
И они ушли. Я устремился на железнодорожную станцию, боясь отстать от эшелона в чужой стране, в военном водовороте.
К нашему эшелону прицепили два пассажирских вагона для штабистов 4-й гвардейской армии, еще несколько товарных вагонов наши штрафники переоборудовали для женщин из военной цензуры и связисток. Я занял место для себя, Лосева, Живайкина и Мити в вагоне, где разместились офицеры роты и их ППЖ.
Наступал вечер, вдоль эшелона пробежала команда никуда не отлучаться. Ваня с Митей по-прежнему отсутствовали, из офицеров не было Козумяка и Кучинского. Сорокин нервничал и смачно ругался. Узнав, что все они могут быть в доме с красными фонарями, он послал туда связного с оповещением, что эшелон уходит. Через некоторое время, запыхавшись, все прибежали на станцию. Командир роты набросился на них с бранью, но в это время паровоз толкнул вагоны назад, потом дернул вперед и медленно стал выводить эшелон с забитой поездами станции. Все стали размещаться по своим местам, «женатые» офицеры прибивали плащ-накидки к верхним нарам, устраивая в вагоне «семейный уют».
Лейтенант Козумяк вдруг ахнул и грязно выругался, не стесняясь своей ППЖ. Схватившись за голову, он заорал:
— Братцы, дак я ж забыл шинель в борделе!
Грохнул смех. Все знали, что Козумяк первый раз надел новенькую шинель, сшитую в штабной армейской мастерской из отреза сукна для высшего офицерского состава. За нее он отдал набор кожи на сапоги, и сразу же потерял, да и где!..
Поезд набирал скорость. В ведре плескалось вино, в котелках стыла каша со свининой. Всех потянуло на еду, и мы оторвались от созерцания проплывавших мимо двери красивых горных пейзажей. За ужином пошли шутки и подначки в связи с посещением публичного дома, а когда мы улеглись на застланное брезентом сено и укрылись шинелями, Живайкин рассказал о своих впечатлениях.
Войдя в дом, Иван был поражен роскошью его убранства. Все сверкало бронзой, хрусталем и позолотой, лакированным деревом, дорогими тканями и кожей.
В просторном вестибюле на низких столиках у мягких кресел лежали альбомы с золоченым обрезом и в сафьяновых переплетах. Каждый альбом содержал прекрасно выполненные фотографии девиц в различных позах, выгодно показывающих рекламируемый «товар», там же были написаны их краткие характеристики и цена. Кого только там не было: румынки, русские, японки, китаянки, француженки, польки, итальянки…
Живайкин выбрал… русскую. Почему? Ему хотелось узнать, что это за дом, о здешних порядках, о жизни обитательниц дома, а кто мог рассказать об этом лучше русской? И Иван, подозвав полуголую девицу, указал на фотографию в альбоме.
— О! — закатила глаза девица. — Катя!
Взяв Ивана под руку, она повела его в примыкающий к вестибюлю кабинет с бронзовой табличкой «Доктор». Навстречу вышел рослый детина, пригласил к столу, заставил дать себя осмотреть, после чего нажал на кнопку. Вошла уже знакомая девица и опять под руку повела Живайкина по лестнице с ковровой дорожкой на второй этаж.
