Обоз съехал на тротуар поперечной улицы и остановился вплотную к домам, под их защитой. Обстрел продолжался, больше калеча дома, чем нанося урон нашим частям. Начал гореть шпиль костела, и пламя красиво подсвечивало разноцветные витражи. Когда обстрел прекратился, Быков и ездовой пошли к убитой лошади, сняли с нее упряжь. Недалеко от стоянки нашего обоза лежала еще одна убитая лошадь, ее уже раздуло, мухи кружились над ней. И тут я увидел, что из подъездов робко выглядывали люди разных возрастов. Один из них, здоровый детина, вышел с топором и направился к лошади. Из всех подъездов бросились женщины, старики, подростки и цепочкой стали пристраиваться к мужчине с топором. Он подошел к лошади, оценивающе осмотрел ее и профессионально, ловко и быстро, снял шкуру, выпустил внутренности и начал разрубать мясо на куски. Куски бросал в подставляемые кошелки выстроившихся в очередь людей, и те быстро убегали в свои подъезды.
Значит, голодали не только у нас в стране, истерзанной фашистами, но и в таких городах, как Вена, Будапешт, Бухарест — столицах союзников Германии. И поделом! Развязали войну, так пусть теперь едят похлебку из вонючей конины. Это лишь малая толика расплаты за причиненное нам горе. Мы смотрели на извилистую очередь к лошади со смесью злорадства и жалости.
Мимо очереди, прямо посредине улицы, в сторону переднего края бежала девушка. Лицо ее было искажено мукой и залито слезами. Ее пробовали остановить сначала венцы, а затем наши бойцы, но она рыдала и отчаянно рвалась туда, где шел бой, не обращая внимания на опасность. Ее шатало то ли от голода, то ли от усталости.
Старшина Крапивко подбежал к подводе, взял буханку хлеба и, догнав девушку, сунул ей в руки. Та, казалось, машинально прижала буханку к груди и, не поблагодарив, пошла туда, откуда раздавался грохот боя.
Вновь начался артобстрел. Очередь разбежалась, и на мостовой осталась лишь шкура, голова и копыта. Я вспомнил Северо-Западный фронт и раненых бойцов, срезавших с ребер подохших лошадей не то что мясо, а даже какую-то пленку.
Я и старшины укрылись от вражеского обстрела в квартире первого этажа. Лошади в упряжке «плясали» от взрывов, ездовые их успокаивали, удерживали за удила.
В квартире все было разбросано, пол покрыт толстым слоем домашних вещей, одежды, белья. Просто поразительно, сколько разного барахла имела семья, проживающая здесь! Старшины, словно на свалке мусора, копались во всем этом, выбирая что-нибудь подходящее. Старшина Кобылин, видя мое безразличие к происходящему, сделал мне внушение:
— Вы, Уразов, что так смотрите? Думаете, и у ваших родных столько барахла? Мне писали из дома, что женщины ходят в одежде, пошитой из мешков, да и то рваных. А здесь столько добра пропадает! Что вы привезете в подарок после окончания войны своей матери?
Может, он был и прав. Я, видимо, был слишком «не от мира сего». Скорее чтобы не обижать старика и не быть «белой вороной», я тоже принялся копаться в завалах и в одежных шкафах. Там я нашел подходящее для сестер пальто с котиковым воротником, платья, нижнее белье, еще что-то. В душе я чувствовал стыд, унижение, обиду. Что ты делаешь с нами, война!
Прибежал ездовой и сообщил, что осколки снаряда вспороли металлическое жалюзи на витринах обувного магазина, а в нем полно обуви. Все бросились туда. Внутри уже копошились в полутьме солдаты, топтались по слою обуви, что-то выискивали, выбирали, что-то выбрасывали на улицу. Пары обуви перемешивались, получилась свалка.
Я попросил ездового Калмыкова выбросить мне женские туфли маме и сестрам. Но какие размеры, я не знал, в то время не очень в этом разбирались, просто мерили на ногу. Я взял белые для Зои, лакированные черные для Маши и коричневые маме. Мужской обуви там не было. Да если бы и была, то для отца я не подобрал бы — у него размер ступни был уникальный — 46-й. А о себе я не думал.
В то время уже разрешили высылать посылки из действующей армии: рядовому и сержантскому составу — по одной десятикилограммовой в месяц, а офицерам — по две.
Вновь начался обстрел. Стало темнеть. День 9 апреля показался мне годом.
Поздно вечером меня разбудил повар. Он сказал, что не знает, куда везти ужин для солдат. Старшины разъехались на поиски тылов снабжения, связные ушли к своим командирам на передовую. Комроты Сорокин, Наташа, Котя и охрана ночуют где-то в пустых квартирах — население города предпочитало в эти дни ютиться в подвалах.
Я хотел послать Лосева, чтобы он узнал расположение наших солдат, но совесть не позволила, решил идти сам. Повару велел ждать моего возвращения.
После бегства под Будапештом у нас теперь, на всякий случай, хранились гранаты для охраны штабных документов. При свете фонарика я проверил и дозарядил свой пистолет, взял две гранаты Ф-1, сунул их за широкий офицерский пояс.
Прижимаясь к домам, чтобы не задела шальная пуля, я пошел в сторону передовой. Я примерно знал, в каком районе находились наши бойцы, выстрелы помогали ориентироваться. Однако пока я шел, почти установилась тишина. Видимо, немцы ужинали, а наши, тоже ожидая ужин, не стреляли.
Я останавливался, прислушиваясь, не заговорят ли поблизости. Но было тихо. Значит, наши где-то дальше. Кажется, они стреляли в квартале за переулком.
Проскочил переулок. Крадучись, пошел дальше. Вдали на улице взвилась осветительная ракета, залила все вокруг голубым светом. Я прижался к водосточной трубе дома. Подумал: «Ну, немец далеко, а значит, и до наших еще надо идти!»
И я шел, до боли напрягая зрение и слух. В подожженном немецким снарядом костеле, в вышине, вспыхивали языки пламени, слабо освещая контуры улицы. Наверное, наши где-то здесь.
И вдруг с другой стороны улицы из окна по мне полоснула пулеметная очередь!
Я толкнул тяжелую дверь, она поддалась, и я оказался в темноте еле просматриваемого вестибюля. Широкая лестница вела к парадному остекленному входу в другое помещение. И на его фоне я увидел очертания человека, негромко окрикнувшего меня по-немецки. Наверное, меня спрашивали, кто я.
Влип! Вопрос повторился с тревогой и настойчивостью, и я заметил, что солдат поворачивается в мою сторону. Я лихорадочно соображал. Бежать в дверь — не успею: от пули не убежишь. Прыгаю в сторону от двери, падаю на пол, гранаты стукаются об пол и врезаются мне в живот. А я ведь про них забыл! Перевернувшись на бок, я выхватываю гранату из-за пояса, лихорадочно ищу кольцо… Меня оглушает автоматная очередь, но граната уже летит к немцу. Раздается взрыв. Я вскакиваю с пола и несусь к двери. Сзади слышу крики немцев: «Русские, русские!»
Я выскочил на улицу и сразу попал под двойной обстрел — и с немецкой, и с нашей стороны. Шмыгнул в проезд во двор, наткнулся на железный бак, больно ударившись коленом и животом, заскочил на него. В черном квадрате проезда сверкали фосфорные следы пуль, оттуда слышались крики, стоны, очереди из автоматов. Завязался бой. Но вскоре звуки стали отдаляться.
Затопали шаги, и кто-то вбежал во двор. Кажется, двое.
Я выхватил вторую гранату, нащупал кольцо и хотел уже кинуть, когда услыхал приглушенный мат и вопросы:
