При этом калужский губернатор П. Н. Каверин «совершенно разделял мнение его и одобрял к приведению в действие».
«Более того, сохранились сведения, что еще в 20-х числах августа в штабных компаниях, в присутствии близких к главнокомандующему генералов и офицеров Багратион охотно читал письма к нему Ростопчина <…> где содержались весьма прозрачные намеки на его стремление предать Москву пламени. Невозможно допустить, чтобы столь тревожные и грозные сведения не были доведены до Кутузова, да и сам Багратион не мог не сообщить их главнокомандующему»
[49]
.
Соответственно, когда Федор Васильевич около полудня 1 (13) сентября появился на Поклонной горе, Кутузов сделал все, чтобы дезориентировать Ростопчина относительно истинных своих намерений и сорвать его замысел.
Содержание их разговора на Поклонной горе доподлинно неизвестно: он происходил с глазу на глаз, а Кутузов никаких записей о ней не оставил. Однако можно с полной уверенностью сказать, что Михаил Илларионович в свойственной ему манере «дипломатически искусно усыпил бдительность» крайне взволнованного Ростопчина, заверив его, что непременно даст у Москвы сражение Наполеону.
В результате, покидая Поклонную гору, Ростопчин был в твердой уверенности, что Москва если и будет сдана противнику, то только после большой битвы под стенами города.
Очевидец тех событий А. Б. Голицын по этому поводу пишет:
«Ростопчин уехал в восхищении и в восторге своем, как ни был умен, но не разобрал, что в этих уверениях и распоряжениях Кутузова был потаенный смысл».
Лишь к вечеру 1 (13) сентября граф Ростопчин понял, что все его расчеты пошли прахом.
11 (23) сентября он написал своей жене:
«Ты видишь, мой друг, что моя мысль поджечь город до вступления в него злодея была полезна. Но Кутузов обманул меня, а когда он расположился перед своим отступлением от Москвы в шести верстах от нее, было уже поздно».
Чуть позднее он жаловался на Кутузова императору Александру:
«Я в отчаяньи от его изменнического образа действий в отношении меня: потому что, не имея возможности сохранить город, я бы сжег его, чтобы отнять у Наполеона славу завладения им <… > Я бы показал французам, с каким народом имеют они дело».
Действительно, М. И. Кутузов банально обманул Ф. В. Ростопчина. Пообещал, но не выполнил своего обещания. Как говорится, вырыл другому яму, забыв сделать в ней запасной выход.
Как утверждает генерал Роберт Вильсон, граф «никогда не простил Кутузову, „поклявшемуся своими сединами“, обмана, каковой вынудил его к тайным приуготовлениям, словно бы он совершал некое зло против своей страны и своих соотечественников. В то время как исполнение данного обещания позволило бы ему восприять ответственное руководство и гражданским подвигом приумножить славу Отечества».
* * *
На самом деле вся «хитрость» Кутузова была направлена лишь на то, чтобы прикрыть свое неумение военного. А из-за этого столичные власти не успели эвакуировать ни арсенала, ни государственных реликвий, ни раненых под Бородиным: несколько тысяч русских солдат заживо сгорели в московском пожаре.
В Москве осталось много имущества, «которого нельзя было поднять за отсутствием подвод». Также остались в Москве 608 старинных русских и 453 турецких и польских знамен и более 1000 старинных штандартов, значков, булав и других военных доспехов; почти все они сгорели.
Генерал А. П. Ермолов с горечью потом писал о тех событиях:
«Душу мою раздирал стон раненых, оставляемых во власти неприятеля».
По свидетельству И. А. Тутолмина, служившего главным смотрителем Воспитательного дома и оставшегося в Москве, пожары начались 2 (14) сентября вечером, через несколько часов после вступления конницы маршала Мюрата в город, а уже на следующий день он написал императору Александру:
«Жестокости и ужасов пожара я не могу вашему императорскому величеству достаточно описать: вся Москва была объята пламенем при самом сильном ветре, который еще более распространял огонь, и к тому весьма разорен город».
Участник войны И. П. Липранди:
«Несомненно, что потеря всего имущества должна быть чувствительна всякому. Но бывают исключения, и именно исключение это можно отнести к описываемым событиям в Москве. Здесь же должно принять во внимание и то, что, для сомнительного сохранения имущества, жителям должно было остаться в домах своих и подчиниться распоряжениям неприятеля нести тяжесть постоев, продовольствовать квартирующих и многие другие повинности, неразлучные с войной <…> Сверх всего сего могла быть потребована значительная контрибуция, без которой Наполеон никогда не обходился, а здесь, как видно из его слов, он думал вознаградить армию за дальний и тяжкий поход. Следовательно, последствием невыезда хозяев было одинаковое разорение, независимо от уничижения перед врагом, что в глазах русских того времени стояло на первом плане. По выезде же из домов вся оставленная движимость должна была почитаться уже как бы потерянной. Очень немногие, возвратясь, нашли часть оной сохранившейся, чему обязаны единственно случаю, который ввел в их дома главнейших лиц армии. Оставляя дома свои, хозяева, лишаясь своей движимости, избегали неприятельского ига, и зажечь их они не могли; ибо это было преждевременно. Впрочем, рассчитывая на приготовление разных горючих материалов и упрочившуюся молву, что город при занятии неприятелем будет сожжен, не находили, может быть, нужным и делать для того особенных распоряжений. Из тех же хозяев, которые дожидались 2 сентября, не многие, а едва ли не все, при первой возможности сами зажигали дома свои».
* * *
Наполеон в возмущении кричал, глядя на горящую Москву:
— Какая решимость! Варвары! Какое страшное зрелище!
Естественно, Москву подожгли не французы, хотя, как ни странно, эта тема до сих пор считается дискуссионной.
Историк В. М. Безотосный:
«Мало, но встречаются еще историки, полагающие, что именно Наполеон сжег Москву в 1812 году. Другой вопрос, что такой тезис лишен элементарной логики и имеет откровенную цель обвинить французского императора (а также французских солдат) во всех тяжких грехах. Наполеон, войдя в Москву и даже будучи „кровожадным злодеем“, безусловно, не был заинтересован в подобном пожаре. Хотя бы потому, что являлся реальным политиком (в этом ему отказать нельзя). Целая, несожженная „белокаменная“ столица России ему была нужна с политической точки зрения — для ведения переговоров о мире с царем. Да и чисто военная целесообразность отнюдь не диктовала подобной крайней меры. Наоборот, какой главнокомандующий для места расположения своих главных сил выбрал бы пепелище, да еще им самим подготовленное? (Только сумасшедший, а он таковым не являлся!) Возникновение пожара оказалось для Наполеона неожиданным, именно он вынужден был организовать борьбу с огнем, да и в конечном итоге Великая армия значительно пострадала от последствий пожара».
