Прохладно. Туман в низинах поднимается. Обычно.
Небо в кювете, вижу, отсвечивает – вода скопилась в нем после дождей недавних. С трудом склонившись, сполоснул руки, вытер их после об траву. Едва расправился – так больно. Думаю: «Не только телу».
Может, душе? Ну, пусть душе. Важно здесь то, что так мне больно еще не было. Ранки-то – Таня будто нанесла их. Про Федю я уже не вспоминаю, о нем и думать не хочу. Мог быть не Федя – кто-нибудь другой. Не заменить тут только Таню. Перед глазами лишь она – не устранить, не отмахнуться.
Иду. Километра полтора отошел от Черкасс, не больше, и слышу: мотоцикл гудит сзади. «Урал» – по звуку.
«Едет кто-то, – думаю. – Подвезет, может?»
Обогнал меня «Урал». Остановился. Спрыгивает с мотоцикла Таня, бежит мне навстречу.
Подбегает.
– Олег! – говорит. – Родной! Не уходи. Прости меня, я – дура, дура, дура!.. Не знаю, что это со мной… – не договаривает, плачет.
Стою. Молчу. Смотрю на звезду. Полярная. Под ней – Ялань. Ноги мои, чувствую, не идут – ни вперед, ни назад – голова им приказать не может. Сердце колотится – про все забыло. Я предоставлен сам себе.
– Он мне не нравится совсем, я же сказала…
Сказала так и замолчала. И я не сразу говорю ей:
– А чё пошла с ним?
– Да нарочно… Я же ведь знала – ты приедешь, даже дождаться не могла, все и смотрела на дорогу.
– Это с Кеми, от берега?.. Не видно.
– На Кемь мы только что пошли, перед тобой, вернулись сразу. Я знаю, дура я… Назло хотела…
– Ладно, – говорю.
– Нет мне, – говорит, – прощения.
– Перестань, – говорю, – и так тошно.
Подступила. Смотрит на меня, я – в сторону. Обняла.
Стою. Руки у меня опущены.
– Больно, – говорю.
– Ой, – говорит. Отстранилась.
– Пропусти, – говорю.
– Нет, – говорит. – Олег, милый. Не уходи. Останься.
– Пойду, – говорю.
– Хочешь, я на колени упаду?..
– Нет, не хочу. Зачем?
– Чтобы простил… Я мотоцикл не смогу назад угнать… Это со страху я поехала… Что ты уйдешь и больше не вернешься, так испугалась… Как-то, не знаю, завела, раньше никак не получалось…
– Довезу, – говорю.
Стоим. Молчим.
– Пойдем, – говорю.
Пошли к мотоциклу.
– Олег, – говорит Таня. Знаю, что смотрит на меня. Я – себе под ноги.
Не отвечаю.
Сели.
– К Кеми, – говорю, – сначала. Помыться надо…
Молчит.
Поехали. Недалеко.
В деревне уже, под яр к реке спустились. Остановил я на камешнике мотоцикл. Заглушил двигатель. Тихо. Как перекат ниже по течению шумит, стало слышно.
Разделся до трусов. Зашел в воду. Моюсь. Комары тут же облепили меня, мокрого, – кусают. Терплю.
Небо светлое – в реке отражается, в плесе-то – как настоящее, и спутать можно. Бежит Кемь вдоль Камня с юга на север. От истока до устья красивая.
Гляжу затылком – им будто и вижу:
Таня, сняв штаны, зашла в воду, ко мне приблизилась. Плачет. Зачерпывая в ладонь воду, мыться мне помогает осторожно. И отгоняет комаров.
– А на спине… зеленка… это чё? – спрашивает.
– Упал, – говорю, – порезался.
– Так сильно… И тоже кровь еще, помазать надо… Не с мотоцикла?
– С мотоцикла.
Вышли на берег. Одеваемся.
Молчим.
Оделись.
– Я тебя к дому подвезу.
На мотоцикл сели. Тронули. В яр поднялись. До развилки только доехали, и мотор заглох. Бензин, наверное, закончился. Дергал рычаг, но бесполезно.
– Пусть до утра здесь остается, – говорит Таня.
– Докатим, – говорю.
– Тебе нельзя, – говорит Таня.
– Можно, – говорю.
Кое-как до дому дотолкали – тяжелый. Ворота открыты – не затворяла Таня их, когда поехала, – загнали мотоцикл в ограду.
Вышли за ворота. Стоим.
– Пойду, – говорю.
– Останься, – говорит Таня. – Прошу… Я жить не буду без тебя.
– Не смеши, – говорю.
– Честное, – говорит, – слово, могу покреститься.
– Не надо.
Стою. Шаг сделать духу не хватает – так изменился я, был не такой – как раньше был, меня бы здесь уже и не было бы.
– Я йоду вынесу… Не уходи, – говорит Таня. – А то я следом побегу… ты ведь не хочешь…
Ушла. Стою. Жду, не жду ли?.. Жду, наверное. Дождался.
Вышла Таня. Маленький флакончик в руке держит – различаю в сумерках.
– Пойдем на крышу, – говорит.
– Нет.
– Там удобней.
– Нет, – говорю.
– Пойдем.
Пошли. Я – как подвластный, подневольный. Не из-за слабости – из вредности, и не к кому-то, а к себе.
Поднялись, стараясь не шуметь и не скрипеть ступеньками лестницы, на чердак из ограды через лаз. Прошли в полной темноте до кровати.
– Снимай куртку, – говорит Таня. – Ложись.
Снял я энцефалитку. Лег на спину.
Включила Таня висящий на проволоке над кроватью вниз отражателем китайский фонарик.
Закрыл глаза я. Таня плачет.
Смазала мне порезы.
– Жжет? – спрашивает.
– Немного, – отвечаю.
Фонарик выключила. Всхлипывает, слышу.
Себя пересилив, взял ее за руку – держу. Рука ее немая будто. Сжал пальцы чуть, ответила мне тем же.
– Ты почему, – спрашиваю, – так сделала… пошла с ним?
– Не знаю… Потому что, – говорит Таня.
– Ну, почему?
– Ну, потому, что у тебя в Ялани есть девчонка.
– Нет, – говорю. – Не правда. Кто тебе сказал?
– Какая разница?
– Большая… Кто?
– Федя, – говорит Таня.
– Федя? А с чего он? – удивляюсь.
– Ехал на своей машине ночью, – говорит Таня, всхлипывая, – и видел, как вы стояли на дороге с ней и целовались.
– Во-первых, – говорю, – не ночью, а вечером, а во-вторых, ни с кем я не целовался… Зря, пожалуй.
– Он же не мог наврать…
– Ну, значит, мог. Ты, – спрашиваю, – кому больше веришь, мне или ему?
