— Кончили разговор. У твоей матери аллергия на кошачью шерсть. И пока мать больна, ни одно животное не переступит порог моего дома! Тем более кошка!
Когда мы проехали двор Шульце-Эшенбахов, Даниэль вдруг сказал:
— Она лысеет.
— Кто лысеет?
— Мама.
Я вздрогнула.
— Смеешься?
— Я сам видел. Она берется за волосы, и они выпадают.
Волосы Гизелы — точно, как у Белоснежки: длинные, каштановые.
Раньше она всегда заплетала их в косу, которая прыгала на спине, когда Гизела бежала. Теперь же она все чаще носила платок, но я думала, это для красоты. Мамы часто модничают. У моей матери вот уже четыре недели рыжие волосы, огненно-рыжие, выглядит она как актер из рекламы кетчупа. Я бы так на улицу не вышла, но что есть, то есть.
— Да ладно! — сказала я. — Хорош придумывать!
— Я сам видел, — повторил Даниэль и надолго замолчал.
Когда мы в тот день возвращались из школы, почки на рапсе уже лопнули. Мы еще издали увидели, как вспыхнуло поле.
Для нас это были самые чудесные цвета: рапсовожелтый, буково-красный, а над ними небесно-голубой.
— Смотришь и радуешься! — сказал как-то Лукас. И был прав.
Но сегодня все складывалось иначе, потому что я думала о волосах Гизелы и меня охватывал страх.
Мама стояла в кухне и гладила.
— Как школа?
— Отлично!
Мама рассмеялась. Мы играли в эту игру из года в год. Каждый день один и тот же вопрос. И один и тот же ответ.
Игра называлась «Как-школа-отлично». Мама говорила, что и бабушка ежедневно спрашивала о том же.
— В детстве я это ненавидела, — призналась мама.
— Так зачем же спрашиваешь?
— Потому что теперь я мама и все мамы это спрашивают! Она гладила, смеялась, и ее волосы переливались на солнце.
— Мама? А Гизела облысеет?
Мама вздрогнула. Отставила утюг в сторону.
— Кто это тебе сказал?
— Даниэль!
Мама опустилась на табуретку.
— Пойди-ка сюда, голубушка.
Я села рядом. Она достала сигарету из пачки, закурила и стала выпускать дым через нос. Я ждала, что она что-нибудь скажет, но она лишь сидела с серьезным лицом и лихорадочно затягивалась.
Стояла такая тишина, что слышно было, как тикают часы в гостиной. Муха жужжала у оконного стекла, и время от времени попыхивал паром утюг.
Мама откашлялась.
— Значит так, — сказала она. — Я тебе сейчас все объясню, только ты обещай мне, что ничего не скажешь Даниэлю. И тем более Лукасу.
Я сглотнула слюну и кивнула, сердце готово было выскочить из груди.
— У Гизелы рак, — тихо сказала мама. — Это очень тяжелая болезнь, голубушка. И врачи стараются вытравить ее из Гизелы разными ядами. Настолько сильными, что от них выпадают волосы. Настолько сильными, что Гизелу от них тошнит. Ей приходится лежать в постели.
— Мам, но она же поправится?
У мамы на глаза навернулись слезы.
— Надеюсь, — проговорила она. — И Гизела надеется. И врачи тоже надеются. Многие из тех, у кого была эта болезнь, выздоравливали. А волосы, — добавила мама, — отрастали снова. Только обещай мне, что не проговоришься мальчикам. Гизела не хочет, чтобы они знали, и Петер тоже! Понятно?
Я еще раз кивнула.
Есть «до» и есть «после», а еще есть «сейчас».
«Сейчас» была кухня с шипящим утюгом, плачущей мамой и солнечными лучами, падавшими сквозь окно на кухонный стол. «Сейчас» — та минута, когда я пожалела, что задала вопрос.
К чему твое вечное любопытство? Детям этого лучше не знать. Тебя это не касается. Вырастешь — узнаешь.
«Сейчас» было тем мгновением, когда мне снова хотелось стать малышкой. Заснуть на руках у мамы. Улечься на двух креслицах, как в кухне у бабушки. Пусть взрослые сидят за столом и вспоминают, что было когда-то давным-давно. Как толстый дядя Эвальд украл с рождественской елки позолоченную скрипку, и вместо подарка ему на тарелку положили солому. Одну солому!
И пусть толстый дядя Эвальд сидит себе с сигарой и смеется так, будто нет ничего забавнее, чем получить на Рождество тарелку соломы. А я буду лежать в своей постельке на двух креслицах и засыпать под рассказы взрослых.
— Многие из тех, у кого была эта болезнь, выздоравливали, — сказала мама.
Но я знала, что она солгала. Все, у кого был рак, умирали. И бабушка, и толстый дядя Эвальд с сигарой, и даже моя первая морская свинка… никто не выздоравливал, после того как в воздухе повисало слово «рак».
«Что морские свинки не вечны, это понятно, но от матерей можно было бы ожидать, что они подождут умирать, пока их дети не вырастут», — думалось мне.
У меня ум зашел за разум, я страшно перепугалась и с огромным удовольствием выбила бы сигарету из маминой руки. Ведь на пачке было написано: «Курение вызывает рак». Хотя, может, и это было вранье — Гизела-то никогда не курила.
Восьмого мая на рапсе лопнули почки. Утром, когда мы шли в школу, все еще было по-старому, а теперь у Гизелы обнаружился рак.
У крючка для щуки было три острия, и он был в четыре раза больше крючка для красноперок. Даниэль осторожно вытащил его из носового платка и положил на каменный парапет.
— Ты что, серьезно? — спросила я.
— И еще как!
— А сачок, а садок?
— Будут на следующей неделе!
— Откуда?
— Твоя мама обещала. Она возьмет меня с собой в магазин для рыболовов!
— Врешь!
— Сама у нее спроси!
Я бегом бросилась домой и настежь распахнула входную дверь. Мама лежала на диване, погрузившись в послеобеденный сон. Я растормошила ее.
— Что случилось, что еще стряслось?
— Так нельзя! — закашлялась я. — Ты не имеешь права!
— На что? — рассердилась мама.
— Ехать в магазин с Даниэлем! Так нельзя! Покупать ему сачок и садок!
— Ну и что? Почему бы ему не купить их? Он же, в конце концов, на них скопил! Если б и ты копила, тоже могла бы что-нибудь купить!
— Дело совсем не в этом, — заголосила я. — Ты просто ничего не понимаешь.
— Не смей так со мной разговаривать! — голос мамы стал угрожающе тихим. Ее ледяной шепот напоминал шипение змеи. Она говорила очень отчетливо, и я догадывалась, в каком она бешенстве. Но теперь мне было все равно.
