В июне 1937 года Пастернака попросили подписать петицию в поддержку смертного приговора группе военных, в число которых входил маршал Тухачевский. Когда представитель СП приехал к нему на дачу в Переделкино, Пастернак выставил его с криком: «Я ничего не знаю о них, не я дал им жизнь
[131]
и не имею права отнимать у них жизнь!» За отказом последовали дальнейшие нападки со стороны руководства СП, возглавляемого одиозным Ставским, который кричал на Пастернака и угрожал ему. Зинаида, ожидавшая в то время ребенка, упрашивала его подписать. «Она валялась у меня в ногах и умоляла не губить ее и ребенка, — вспоминал Пастернак. — Но спорить со мной было бесполезно». Он сказал, что написал Сталину о том, что вырос в «толстовских убеждениях», и добавил: «Я не считал, что уполномочен быть судьей чьих-то жизни и смерти». Затем он лег в постель и сладко заснул: «Так всегда случается после того, как я сделал безвозвратный шаг». Наверное, Ставского больше, чем сам отказ поэта, взбесила своя неудача — ему не удалось заставить Пастернака повиноваться. Когда на следующий день появилось письмо с требованием смертной казни, под ним, в числе прочих, стояла и подпись Пастернака. Он бушевал, но опасность ему не грозила.
Пастернак не мог объяснить, почему остался в живых. «В те ужасные кровавые годы
[132]
арестовать могли кого угодно, — вспоминал он. — Нас тасовали, как колоду карт». Он жил в страхе: как бы кто-то не поверил, что он каким-то образом участвовал в заговоре, чтобы спасти себя. «Казалось, он боялся
[133]
, что само его выживание могут приписать недостойным попыткам унять власти, пошел на подлый компромисс, предав самого себя, чтобы избежать казни. Он все время возвращался к этому и доходил до абсурда, отрицая, что он способен был к поведению, в котором никто из знавших его не мог его заподозрить», — писал Исайя Берлин. Очевидной логики в действиях властей не было. Илья Эренбург спрашивал: «Почему, например, Сталин
[134]
пощадил Пастернака, который гнул свою независимую линию, но погубил [журналиста Михаила] Кольцова, который честно выполнял все порученные ему задания?» Вокруг Пастернака исчезали люди; об их судьбе догадывались, но точно не знали — Пильняк, Бабель, Тициан Табидзе, грузинский друг, чьи стихи переводил Пастернак. Во время погромного собрания Союза писателей Грузии покончил с собой еще один друг, Паоло Яшвили. Он застрелился, не дожидаясь, пока его арестуют.
Единственной радостью в то время стало для Пастернака рождение сына Леонида. Рождение было отмечено в «Вечерней Москве»: «Первый ребенок, родившийся в 1938 г., — сын З. Н. Пастернак. Он родился в 00:00 1 января».
Осипа Мандельштама арестовали позже в том же году, по словам Пастернака, «он погиб в их пламени»
[135]
. Он умер от голода в лагере на Дальнем Востоке в декабре 1938 года. «Здоровье мое очень слабое
[136]
. Я источен до крайности, исхудал почти до неузнаваемости», — писал он брату в последнем письме. Мандельштам просил брата прислать еду и одежду, потому что «мне ужасно холодно без [теплых] вещей». В 1939 году его жена узнала о его судьбе, когда денежный перевод, посланный ею Мандельштаму, вернулся из-за «смерти адресата».
«Единственным человеком
[137]
, посетившим меня… был Пастернак, — писала Н. Я. Мандельштам. — Он прибежал ко мне, узнав о смерти О. М. Кроме него, никто не решился зайти».
Глава 3. «Я назначил вам встречу со мною в романе»
Пастернак начал писать «Доктора Живаго» на бумаге с водяными знаками из письменного стола мертвеца. Бумагу подарила ему вдова Тициана Табидзе, грузинского поэта, арестованного, замученного и казненного в 1937 году. Пастернак ощущал вес этих пустых страниц, когда писал вдове Табидзе, Нине, что он надеется: его проза будет достойной бумаги
[138]
ее мужа. Пастернак приехал в Грузию в октябре 1945 года на годовщину смерти грузинского поэта Николоза Бараташвили, чьи стихи он переводил. Он поставил условием, чтобы 25 процентов от аванса за его переводы выплатили Нине Табидзе.
Почти всю жизнь Пастернак помогал заключенным или тем, кто вынужден был жить в нищете. Среди его бумаг сохранилось множество квитанций
[139]
за денежные переводы, которые он рассылал по всему Советскому Союзу, в том числе в лагеря. Нина Табидзе восемь лет не появлялась на публике. В Тбилиси она жила практически в изоляции, хотя раньше там очень любили ее мужа. Нина долго пребывала в неведении о судьбе Тициана, которого арестовали по сфабрикованному обвинению в измене; до смерти Сталина она не знала о том, что ее мужа казнили. Хотя в душе Нины Табидзе теплилась искра надежды, хотя она считала, что ее муж жив, но его отправили в какой-нибудь дальний лагерь, Пастернак, как он позже признавался, не верил в то, что грузинский поэт жив: «Он был слишком велик
[140]
, слишком исключителен, он заливал светом все вокруг себя, он не мог быть незаметным — ибо признаки существования не просачивались сквозь тюремные решетки». Приехав в Тбилиси, Пастернак сказал, что примет участие в торжествах только в том случае, если пригласят и Нину Табидзе. На приемах он неизменно усаживал ее рядом с собой. Когда в Театре имени Шота Руставели его попросили прочесть что-нибудь из переводов Бараташвили, он обернулся к Нине Табидзе
[141]
и спросил, хочет ли она, чтобы он читал. Он недвусмысленно давал понять остальным, что поддерживает парию. Нина Табидзе ответила на рискованное выражение преданности ценным подарком: узнав, что Пастернак хочет написать роман, она подарила ему писчую бумагу.
Хотя все знали Пастернака в основном как поэта, он писал и прозу. Несколько его рассказов были приняты весьма благосклонно, как и длинное автобиографическое эссе и наброски романа. Мысли и герои из этих набросков, только более развитые, в конце концов окажутся на страницах «Доктора Живаго», как будто Пастернак совершал к своему роману путешествие длиною в жизнь. Не один десяток лет ему казалось, что ему только предстоит создать нечто великое и смелое; он постепенно начал верить, что такое достижение возможно лишь в прозе — «что это может быть, настоящая проза
[142]
, какое волшебное искусство — граничащее с алхимией!» Пастернак также полагал, что «главные литературные произведения существуют
[143]
только в содружестве с большим кругом читателей». Еще в 1917 г. Пастернак написал в одном стихотворении:
