Передышка короткая. Гитлеровцы идут в новую атаку. Танки построены клином. Острие клина направлено в стык между нашим и 41-м полком. Метят выйти на шоссе. За танками идет пехота. Командир полка вызывает меня на свой КП: «Будь под рукой». Батарея моя разбросана. Огневые взводы приданы эскадронам. Управлять и маневрировать огнем в такой ситуации лучше с полкового командного пункта. Бой разгорается с новой силой. Казаки стоят прочно и зло. Мелькает мысль: кончится ли когда этот день, до предела насыщенный грохотом разрывов, огнем, дымом, скрежетом металла, стонами раненых, смертью?
Наши пушкари — их огневые позиции располагаются в боевых порядках эскадронов — и танкисты из укрытий бьют по танкам противника. Огонь всех минометных взводов я переношу на пехоту, чтобы отсечь ее от танков и положить. Огонь, как никогда, точный. Разрывы вырастают густым кустарником. Они вырубают целые звенья из цепи гитлеровцев. Но гитлеровцы не останавливаются. Не останавливаются даже тогда, когда танки начинают поворачивать назад. Лезут, неумолимо надвигаясь на нас. Какое-то безрассудство, безумие! До гитлеровцев, вырвавшихся вперед, остается какая-то сотня метров. И тогда над позициями эскадронов и батарей звучит команда-призыв:
— В атаку ведет комиссар!
Он поднялся на бруствер в окружении богатырей полка, у которых разбиты пушки, и, тяжело ступая, пошел вперед. В одной руке автомат, в другой — граната. Хрипло бросил единственную фразу, которая сразу облетела весь полк:
— Гвардия — всегда гвардия!
Казаков эскадронов словно сильным порывом ветра подняло и выкинуло из окопов.
Немного прошел комиссар. Фашистская пуля сбила его с ног. Он упал. Потом приподнялся на руках. Мимо него бежали казаки, полные гнева, ярости, мести.
Не знаю, сам ли увидел Михаил Федорович Ниделевич с КП, как упал Антон Яковлевич, подняв эскадроны в атаку, по телефону ли ему сообщили, только он весь сжался, словно от удара, потом схватил автомат и крикнул:
— Все — за мной!
Не дело командиру полка оставлять командный пункт и, как рядовому казаку, кидаться в рукопашную схватку. Он должен руководить боем. Но, видно, бывают моменты, такие особые обстоятельства, когда командир полка должен быть вместе со всеми казаками — в атаке, в рукопашной схватке, среди дерущихся. Штабные офицеры, телефонисты, радисты, писари — все, кто был на КП, кинулись врукопашную. В ход пошло все, что было под рукой: автоматы, карабины, штыки, пистолеты, лопаты, ножи.
Участвовал в этой схватке и я. Израсходовав две пистолетные обоймы и две гранаты, висевшие на поясе, не знаю, не помню, как в моих руках оказался немецкий «шмайссер». И этому оружию нашлось применение. Гитлеровцы оказались изрядно пьяными. То там, то здесь слышался голос командира полка:
— Бей фашистскую сволочь! Круши!
Мы били и крушили. Стреляли, раскалывали головы прикладами, кололи штыками, душили. Мы гнали их более километра. Мы были полны ярости, азарта, лихости и никогда невиданного упоения. А началось с комиссара, с его первого шага, с той фразы, что подняла полк.
…Много лет прошло с тех пор, много воды утекло, а все видится та наша казачья лихая контратака. И видится комиссар, наш полковой батя Антон Яковлевич Ковальчук.
Комиссар! Звучное, сильное, светлое слово. Люди, носящие звание комиссара, представители Коммунистической партии в Красной Армии, пришли к нам, как легенда из огненных лет Гражданской войны. Антон Ковальчук — из плеяды тех комиссаров. Он, молодой рабочий Сестрорецкого оружейного завода в Питере, впервые взял в руки винтовку 24 февраля 1917 года, став в этот день бойцом пулеметной команды в рабочем отряде Сестрорецкого района. Как дорогую реликвию Ковальчук берег справку, выданную ему Ленинградским областным архивным бюро. Она, та справка, напоминала Антону Яковлевичу о его боевой молодости.
«В имеющемся архивно-справочном материале Военного комиссариата Петроградского уезда за 1918 год в деле „Именные списки красноармейцев“… числится Ковальчук Антон Яковлевич, — адрес: Литейный, 28, рабочий № 1197, от организации большевиков, винтовка № 92641».
Первый выстрел из винтовки с указанным номером Ковальчук сделал в ночь на 25 октября в составе отряда сестрорецких рабочих, который охранял штаб Октябрьского восстания — Смольный. Стоял он тогда в наружной охране Смольного. И в тот час, когда рабочие-гвардейцы, революционные солдаты и матросы шли на приступ Зимнего дворца, последнего оплота Временного правительства, по площади перед Смольным промчался подозрительный автомобиль. По нему часовой революции Антон Ковальчук и жахнул.
В книге американского писателя и журналиста Джона Рида «Десять дней, которые потрясли мир» есть фотография, на которой снят отряд красногвардейцев, охраняющий Смольный. В центре снимка — Ковальчук. На нем высокая папаха, черное пальто нараспашку, открытая грудь, перетянутая пулеметной лентой. Таким он был — восемнадцатилетний часовой революции.
Молодая Советская страна в огне Гражданской войны. Ковальчук — в седле. Он комиссар 34-го полка в шестой кавалерийской дивизии Первой конной армии. Бои на Дону, бои в Причерноморье, рейд под Варшаву… Невысокого роста, крепко сбитый, он, казалось, рожден для седла, для шашки. Но кончилась Гражданская война. Страна приступила к мирному строительству. И Ковальчук занялся мирным трудом на Дону.
Началась Великая Отечественная война. В ее первый день, 22 июня 1941 года, в Москву, в Главное управление политической пропаганды РККА, от Ковальчука ушли две — одна за другой — телеграммы с просьбой отправить его на фронт. Бывший комиссар-первоконник, старый коммунист не мог, не хотел ждать, когда принесут из военкомата призывную повестку. Да и принесут ли? Как-никак, а на пятом десятке лет можно не дождаться.
Его вызвали в Москву. Из столицы он вернулся в звании батальонного комиссара. Но вернулся через несколько месяцев, успев побывать в действующей армии и пройти курсы переподготовки политсостава.
Главным оружием Ковальчука было убедительное слово. Слово правды, даже если она была и горькою. Нам, командирам подразделений, он не уставал говорить и напоминать о том, что во всякой войне победа обусловливается состоянием духа масс, которые, героически отстаивая свое дело, проливают на поле брани свою кровь, в борьбе с врагом не жалеют самой жизни.
Постоянно находясь среди казаков, комиссар прежде всего заботился о боевом настроении воинов, о высоком состоянии их духа. Ковальчук решительно отказывался понимать тех командиров и политработников, которые жаловались или объясняли свои промахи отсутствием соответствующих условий и времени для политической и воспитательной работы.
— Помилуйте, — насмешливо переспрашивал он иного командира подразделения или парторга, — о каких «соответствующих условиях», о какой нехватке времени идет речь? Верно, у нас нет тихих кабинетов и трибун, но у нас есть кони и седла, которые могут заменить все. А времени — все двадцать четыре часа в сутки в нашем распоряжении. Пошевеливать мозгами надо, други.
Сам же он постоянно «пошевеливал» ими. Часто бывало, когда ночью на марше по колонне передают:
