Горели Гумбиннен и Фридланд, захваченные частями 28-й армии. Командир отделения 13-го трофейного батальона М. Ф. Коссинский:
«Операция по взятию Гумбиннена, особенно памятная мне потому, что наш батальон вступил в город одновременно со штурмовыми частями, закончилась 21 января 1945 года. Город сравнительно мало пострадал при штурме, но сразу же после нашего прихода начались пожары. В Гумбиннене оставались немногие жители, было выловлено и несколько солдат вермахта. Возможно, именно они и занимались поджогом жилых домов, но, с другой стороны, и наши бойцы не щадили чужих городов и были случаи поджога ими. Эти случаи объясняли «священной местью за сожженные немцами города и села нашей страны». Так или иначе, пожары начали опустошать город. Когда мы покидали Гумбиннен, нам пришлось проходить мимо королевского замка, построенного в XVII веке и господствовавшего над городом. При занятии города замок еще стоял нетронутым. Но теперь и он был охвачен пламенем… Фридланд тоже был почти цел при нашем вступлении, но и тут сразу же начались пожары».
Горел Зольдау, по улицам которого прошлась 137-я стрелковая дивизия 48-й армии. Комдив М. П. Серебров:
«Все, казалось бы, разъяснили, и вот на тебе. В Зольдау патруль задерживает солдата с факелом в руке, идет довольно спокойно, уверенной походкой и поджигает дом за домом. Успел поджечь уже три, тут его и задержал патруль. Мы только что разъяснили, что идем с гуманными целями, как воины-освободители, и тут такой случай. Прежде чем его наказать, я решил выслушать, что за причина побудила солдата поджигать дома. В беседе с ним выяснилось, что он родом из какого-то украинского села, шагает по полям войны вот уже четвертый год, не один раз был ранен, имеет награды. Когда шел по дорогам войны, то ему довольно часто попадался плакат, на котором была изображена девочка и надпись: «Папа, убей немца!», и рассказывает: «Немцев за это время я убил довольно много, остались дома, которых я должен сжечь десять». Спрашиваем, что за причина? — «Дома у меня оставались мать, жена, трехлетняя дочь, недавно получил письмо, в котором сообщалось, что когда каратели ворвались в мое село, то село все сожгли, мать расстреляли, жену тоже, а мою маленькую дочь бросили живую в огонь. Когда я узнал об этой трагедии, то дал себе клятву, что сожгу десять домов, но не успел, был задержан патрулями». И после всех этих слов солдат горько заплакал.
Что нам оставалось делать? Разделили мы с ним его горе, пожурил я его немного, что нельзя так делать, и отправил в свою часть…»
Город Шверин, по свидетельству генерала В. А. Белявского, был оставлен немцами без боя: «В наших руках страшились оказаться не только солдаты и офицеры, но и гражданское население. Оно уходило на запад вместе с отступающей армией. Когда мы вошли в Шверин, город оказался совершенно пустым. В нем осталось не более двух десятков стариков и старух». Вместе с частями 8-й гвардейской армии в Шверине оказался писатель Василий Гроссман:
«Город был в огне, но грабежи продолжались… Из окна горящей квартиры выпрыгнула женщина… Пожары продолжались всю ночь… К коменданту города пришли женщина, одетая в траур, и молодая девушка. Лицо, шея, руки девушки были покрыты синяками. Слабым голосом женщина рассказывала, что эту девушку изнасиловал солдат из штабной роты связи. Тот солдат тоже присутствовал здесь. У него было толстое красное лицо и заспанные глаза».
Ненавистью оправдывались самые дикие преступления:
«Переехав невзрачный мостик, — вспоминает А. B. Пыльцын, — через не менее невзрачную речушку, мы увидели большой стенд с такой, кажется, надписью: «Вот она, проклятая Германия!», и сразу же за мостом, на повороте дороги бросился в глаза стандартный столб с уцелевшим еще немецким указателем: «Berlin…km» и привязанной уже кем-то из наших дощечкой с броской надписью по-русски: «На Берлин!!!»
Проехали еще немного и вдруг перед въездом в какое-то селение увидели несколько стоявших машин и около них группу военных. Остановились и мы. Пошли с Ритой и Ферманюком узнать, можно ли ехать дальше. Подошли ближе и… остолбенели от страшного зрелища: поперек дороги уложены пять или шесть обнаженных людских трупов, среди которых были женщины, подросток и даже ребенок лет 6–7. Видимо, это была семья. Лежали они лицом вверх, строго в ряд, и их тела были вдавлены в землю. Судя по следам танковых гусениц, какой-то наш танкист таким образом отомстил Германии за фашистские злодеяния на нашей земле, а может, и за погибшую от рук гитлеровцев свою семью…
…Рита отвернулась, уткнулась мне в плечо, ее тело стало содрогаться в едва сдерживаемых рыданиях. Я отвел ее к нашим машинам и постарался успокоить. А она сквозь всхлипывания все повторяла: «Ну, зачем же так! Ну, зачем!!!»
А в танкисте этом, совершившем такое злодеяние, подумал я, говорила, наверное, не просто ненависть, а злоба нечеловеческая, которую понять еще можно, но оправдать — нельзя! Конечно, война прошлась по каждому из нас тем самым, окровавленным немецким сапогом. Всякий знал и помнил, как эсэсовские живодеры и головорезы истязали женщин и детей, сжигали живьем и вешали, умерщвляли их в душегубках. Забыть этого нельзя и через века. Простить — тоже. Но мы же не фашисты, нельзя же уподобляться им.
Да, конечно, мы ненавидели фашистов беспредельно. И высоту накала этой ненависти трудно было как-нибудь снизить, особенно когда вступили на землю врагов наших…
И еще помнили мы клятвы над могилами друзей боевых — отомстить!»
Старший лейтенант Л. Н. Рабичев, командир взвода связи управления 31-й армии: «Траутенау… Заходим в дом. Три больших комнаты, две мертвые женщины и три мертвые девочки, юбки у всех задраны, а между ног донышками наружу торчат Пустые винные бутылки. Я иду вдоль стены дома, вторая Дверь, коридор, дверь и еще две смежные комнаты, на каждой из кроватей, а их три, лежат мертвые женщины с раздвинутыми ногами и бутылками.
Ну, предположим, всех изнасиловали и застрелили. Подушки залиты кровью. Но откуда это садистское желание — воткнуть бутылки? Наша пехота, наши танкисты, деревенские и городские ребята, у всех на Родине семьи, матери, сестры».
Насилия, совершаемые советскими войсками над гражданским населением, убийства пленных укрепляли решимость солдат Вермахта сражаться до последней возможности, до последнего патрона, до последней капли крови. Потери Красной Армии резко выросли и сравнялись с потерями 1941 года — 23,2 тысячи человек, 105 танков и 102 самолета ежесуточно.
Тем больше было поводов для мести. Из листовки политотдела 5-й гвардейской танковой армии на смерть майора П. П. Редько: «Тов. Редько со своим подразделением был грозой для немецко-фашистских захватчиков. Он уничтожал «тигры» и «пантеры», громил живую силу врага и его технику. Он бил фашистов на Украине, в Прибалтике и Восточной Пруссии. Он был смел и храбр в бою, не знал страха, никогда не отступал…
Отомстим за смерть майора Петра Прокофьевича Редько!»
И никакие беженцы, «плотно забившие коммуникации», не могли помешать танкистам выполнить поставленную задачу. Всего лишь несколько из множества эпизодов, собранных в архивах немецким историком Иоахимом Гофманом:
