В апреле 1929 года, идейно разгромив бывших «левых коммунистов», оказавшихся ныне «правыми уклонистами», советское руководство круто сменило курс, провозгласив «общее наступление социализма по всему фронту».
«Год великого перелома» означал сворачивание новой экономической политики, сплошную насильственную коллективизацию, возврат к чрезвычайным мерам, подавление железной рукой любого сопротивления. От «постепенного и неуклонного» объединения мелких хозяйств ― к «неуклонному», ударными и сверхударными темпами обобществлению частной собственности в деревне с применением всего арсенала средств «убеждения». В общем, большевики решили снова примитивно ограбить мужика–хлебороба.
Объясняют, выхода иного не было: агрессивность империализма, как обычно, непрерывно возрастала, «кулачье» богатело, наглело и «организовывало подкопы» против Советской власти, да и всему народу пора было напомнить, что уступка, сделанная капитализму в 1921 году, являлась лишь временным отступлением, накоплением сил перед рывком в светлое будущее.
Необходимость использования самых чрезвычайных мер обосновывалась изобретенной Сталиным теорией обострения классовой борьбы по мере успешного продвижения к социализму:
«Социализм успешно наступает на капиталистические элементы, социализм растет быстрее капиталистических элементов, удельный вес капиталистических элементов ввиду этого падает, и именно потому, что удельный вес капиталистических элементов падает, капиталистические элементы чувствуют смертельную опасность и усиливают свое сопротивление…
Это есть перегруппировка сил классовых врагов пролетариата, имеющая своей целью отстоять старое против нового. Нетрудно понять, что эти обстоятельства не могут не вызывать обострения классовой борьбы».
Если враг не сдается, его уничтожают. Как класс. Если сдается ― тоже. (Занимательно, до чего меняются люди. Максим Горький, еще не купленный с потрохами, 20 ноября 1917 года писал:
«Рабочий класс не может не понять, что Ленин на его шкуре, на его крови производит только некий опыт… Рабочий класс должен знать, что чудес в действительности не бывает, что его ждет голод, полное расстройство промышленности, разгром транспорта, длительная кровавая анархия, а за нею не менее кровавая и мрачная реакция».
В 1933 году он будет воспевать чудеса Беломорканала и его начальничков.)
В декабре 1929 года Сталин объявил поворот от политики
«ограничения эксплуататорских тенденций кулачества к политике ликвидации кулачества как класса».
Кулаков в стране было, по официальной статистике, 5 миллионов человек и кандидатов в них ― так называемых «зажиточных» крестьян ― около 13 миллионов. Для подавления сопротивления недобитых капиталистических элементов, их раскулачивания и уничтожения приходилось признать допустимость чрезвычайных мер. Временно, конечно.
«Началась подлинная война на истребление крестьянства,
― вспоминает А. Г. Авторханов. ―
Пропагандная ругань по адресу «кулаков» не сходила со страниц советских газет, начиная уже с VIII съезда партии (1919 г.). Сталин же заявил о «ликвидации», то есть конфискации имущества и земли у пятимиллионного крестьянства (для начала) и выселении его в сибирские тундры без крова, одежды и пищи, причем поголовно ― от грудных детей и до глубоких стариков. Даже в мрачные эпохи рабства и работорговли щадили детей, матерей и стариков. Сталин не щадил никого. Такая расправа с крестьянством считалась настолько невероятной, что первое время мы думали, что Сталин сказал это ради красного словца или просто сболтнул лишнее по неосторожности….
Отдельные крестьянские вспышки в связи с «чрезвычайными мерами» на хлебозаготовках осени 1929 года перерастают в грозные тучи крестьянских бунтов по всей стране ― в Центральной России, на Урале, в Сибири, в Туркестане, на Кавказе… Происходит второе издание крестьянской революции 1905 года, но без поддержки рабочих города, при молчании интеллигенции, при безучастности внешнего мира… Мужики с вилами бросаются на первые, для них еще диковинные, советские танки (первое «боевое крещение» советские танки получают в войне против собственного народа), женщины ― на штыки чекистов, дети истерически плачут на телах умерщвленных родителей, а танки, пушки, пулеметы и штыки безжалостно и с какой–то жуткой планомерностью «коллективизируют» одних, ликвидируют других».
Как только большевики занялись любимым делом, по беды последовали за победами, аж голова закружилась от успехов. Чуть больше года прошло, и половина крестьян (более 10 миллионов семей) записалась в колхозы:
«Мы перевыполнили пятилетний план коллективизации более чем вдвое».
Пейзанам настолько соблазнительно разъяснили преимущества колхозного строя, что в колхозы повалили
«не отдельными группами, как это имело место раньше, а целыми селами, волостями и районами, даже округами».
Тех, кто не желал объединяться в крупные хозяйства, пусть и самых беспорточных, в соответствии с установившейся систематикой зачисляли в подкласс «подкулачников».
Писатель Михаил Шолохов в личном письме Сталину описывал процесс сдачи хлеба колхозами одного отдельно взятого Вешенского района Северо–Кавказского края:
«Так как падающая кривая поступления хлеба к сроку не обеспечивала выполнения плана к сроку, крайком направил в Вешенский район особого уполномоченного т. Овчинникова (того самого, который некогда приезжал устанавливать «дополнительную» урожайность). Овчинников громит районное руководство и, постукивая по кобуре нагана, дает следующую установку: «Хлеб надо взять любой ценой! Будем давить так, что кровь брызнет! Дров наломать, но хлеб взять!»…
И начали по району с великим усердием «ломать дрова» и брать хлеб «любой ценой». К приезду вновь назначенного секретаря РК Кузнецова и председателя РИКа Королева по району уже имелись плоды овчинниковского внушения:
1) В Плешаковском колхозе два уполномоченных РК, Белов и другой товарищ, фамилия которого мне неизвестна, допытывались у колхозников, где зарыт хлеб, впервые применили впоследствии распространившийся по району метод «допроса с пристрастием». В полночь вызывали в комсод, по одному колхозников, сначала допрашивали, угрожая пытками, а потом применяли пытки: между пальцев клали карандаши и ломали суставы, а затем надевали на шею веревочную петлю и вели к проруби в Дону топить.
2) В Граческом колхозе уполномоченный РК при допросе подвешивал колхозниц за шею к потолку, продолжал допрашивать полузадушенных, потом на ремне вел к реке, избивал по дороге ногами, ставил на льду на колени и продолжал допрос.
3) В Лиховидском колхозе уполномоченный РК на бригадном собрании приказал колхозникам встать, поставил в дверях вооруженного сельского, которому вменил в обязанность следить за тем, чтобы никто не садился, а сам ушел обедать. Пообедал, выспался, пришел через 4 часа. Собрание под охраной сельского стояло. И уполномоченный продолжал собрание…
После отъезда Овчинникова в Верхне–Донской район работой стал руководить Шарапов. О работе уполномоченного или секретаря Шарапов судил не только по количеству найденного хлеба, но и по числу семей, выкинутых из домов, по числу раскрытых при обысках крыш и разваленных печей. «Детишек ему стало жалко выкидывать на мороз! Расслюнявился! Кулацкая жалость его одолела! Пусть как щенки пищат и дохнут, но саботаж мы сломим!» ― распекал на бюро РК Шарапов секретаря ячейки Малаховского колхоза за то, что тот проявил некоторое колебание при массовом выселении семей колхозников на улицу… Исключение из партии, арест и голод грозили всякому коммунисту, который не проявлял достаточной «активности» по части применения репрессий, т.к. в понимании Овчинникова и Шарапова только эти методы должны были давать хлеб…. Число замерзших не установлено, т.к. этой статистикой никто не интересовался и не интересуется; точно так же, как никто не интересуется количеством умерших от голода…
