А.И. Радзиевский, обобщая данные по 26 операциям с применением танковых армий, пришел к выводу, что «в годы войны танковые армии вводились в сражение чаще всего в первый день фронтовой операции и на глубине 3–10 км, т.е. они совместно с общевойсковыми армиями прорывали или завершали прорыв главной (первой) полосы либо прорывали вторую полосу обороны… Во многих операциях 1943–1945 гг. общевойсковые армии ударных группировок фронтов имели свои подвижные группы в составе танковых корпусов, на которые возлагалась задача завершения прорыва тактической зоны обороны. Танковые же армии имели другое предназначение. Они являлись мощным средством фронта для развития тактического успеха в оперативный путем нанесения сильного, стремительного танкового удара. Ранний же ввод их в сражение приводил иногда к потере до 30–40% танков только за время тактического прорыва (лишь бы у Конева душа не болела за бездействие такой силищи. — В.Б.), что снижало их боевые возможности при его развитии в оперативный и выполнении своих основных задач в операции. Танковые армии, введенные в сражение для завершения прорыва, имели, как правило, и более низкие темпы последующего наступления в глубине, так как их ударные возможности значительно снижались».
В январе 1943 года Манштейн, по мнению Гитлера, обязан был продолжать мероприятия по спасению 6-й армии, одновременно прикрывать тыл группы армий «А» и защищать ее коммуникации, проходившие через Ростов.
Из подкреплений фельдмаршалу отдали только 7-ю танковую дивизию.
Фигурально выражаясь: «Mission impossible».
Но Манштейн сотворил стратегическое чудо. Тем более невероятное, что сражаться ему пришлось не только с Ватутиным и Еременко, но и с фюрером германской нации, не желавшим уступать ни пяди советской земли. Для Манштейна как полководца было понятно, что, имея перед собой многократно превосходящего противника, спасти положение можно только путем ведения хорошо скоординированных маневренных действий, не боясь ослаблять второстепенные участки фронта или даже оставлять ранее захваченные территории. Гитлер, впрочем, как и Сталин, в первую очередь думал о политических последствиях и личном престиже. Он не мог добровольно, хотя бы и на время, «отказаться от того, чем он однажды владел», и считал, что залог успеха заключается в упорном сопротивлении любой ценой:
«В связи со сказанным следует упомянуть о другом свойстве характера Гитлера, против которого вели безуспешную борьбу как начальник его Генерального штаба, генерал Цейтцлер, так и я в бытность мою командующим группой армий. Гитлер любил как можно дольше оттягивать всякое решение, которое ему было неприятно, но без которого он все же не мог обойтись… Начальник Генерального штаба вынужден был целыми днями вести борьбу с Гитлером, когда речь шла о том, чтобы высвободить силы с менее угрожаемых в данный момент участков фронта для тех районов, где создалась критическая обстановка. Обычно он давал слишком мало сил и слишком поздно, так что в последующем ему приходилось давать их в несколько раз больше, чем это потребовалось бы для восстановления положения в том случае, если бы он немедленно предоставил затребованное в начале количество сил. Но нужны были недели борьбы, чтобы добиться от него решения об оставлении позиции, которую практически невозможно было удержать. Видимо, Гитлер все время верил, что события будут развиваться все-таки по его желанию и что он может избежать принятия решений, которые были неприятныему, ибо означали признание того факта, что ему пришлось считаться с волей противника…
Упорная оборона каждой пяди земли постепенно стала единственным принципом его руководства. Понятию военного искусства он противопоставил в конце концов понятие грубой власти, власти, наибольшая сила воздействия которой гарантируется, по мысли Гитлера, силой воли, на которую опирается эта власть».
Справедливости ради надо сказать, что Манштейн в своем сочинении часто рассуждает именно как «человек искусства», рассматривающий любую территорию исключительно как своеобразный полигон для проведения военных игрищ без учета политических, экономических и человеческого факторов. Ни один политический руководитель не согласится без сопротивления оставить неприятелю целые районы страны, тем более экономически развитые и густонаселенные, на основании оперативных изысканий пусть даже самых талантливых генералов, логично рассуждающих о тонкостях военного искусства, но не несущих перед нацией бремени ответственности за принятые решения.
Недаром Жорж Клемансо считал, что «война слишком серьезное дело, чтобы доверять его военным».
Оставление территорий врагу вносит в умы «электората» смятение и сомнения в дееспособности политического лидера.
Такую стратегию — оставлять территории, отравлять колодцы, беспрерывно изнурять противника внезапными налетами — безболезненно могли себе позволить степные кочевники вроде массагетов, скифов или половцев.
Такую стратегию, владея бескрайними по масштабам начала XIX века пространствами, смог принять российский император Александр I в 1812 году. Тем не менее, несмотря на то что военный министр Барклай де Толли еще до начала войны советовал, отказавшись от генеральной битвы на границе, оставить западные провинции и даже «завлечь неприятеля в недра отечества нашего», отступление русских войск было мерой вынужденной, продиктованной трехкратным численным превосходством «Великой армии» Наполеона, а до того русские генералы собирались действовать сугубо наступательно. Решение «вести войну оборонительную» было единственно верным, но оно потрясло русское общество, внесло раскол в генералитет, породило недовольство в армии и всеобщую неприязнь к полководцу, претворявшему эту стратегию в жизнь.
«Стыдно носить мундир, ей-богу… Что за дурак… Министр Барклай бежит, а мне приказывает всю Россию защищать. Пригнали нас на границу, растыкали, как шашки, стояли, рот разинув, загадили всю границу и побежали», — возмущался командующий 2-й Западной армией князь Багратион.
«Как? В пять дней от начала войны потерять Вильно, предаться бегству, оставить столько городов и земель в добычу неприятелю и при всем том хвастать началом кампании! Да чего же недостает еще неприятелю? Разве только того, чтобы без всякой препоны приблизиться к обеим столицам нашим? Боже милостивый! Горючие слезы смывают слова мои!» — писал государственный секретарь Шишков.
Владимира Богдановича с поста главнокомандующего сняли, но и М.И. Кутузов, на словах декларируя приверженность самым решительным действиям, на деле продолжал придерживаться барклаевской стратегии: избегать генеральных сражений, сохранять армию, выигрывать время, заставить противника «ценой крови приобретать каждый шаг, каждое средство к подкреплению и даже к существованию своему и, наконец, истощив его силы, с меньшим, сколько можно, пролитием крови, нанести ему удар решительный». Будь его воля, фельдмаршал и заведомо проигрышный Бородинский бой, в котором сгорела половина русской армии, не стал бы давать. Но у ворот древней столицы Бородина было не избежать из соображений морально-политических (так же как подвиг и гибель трехсот спартанцев были в первую очередь пропагандистской, а не военной акцией). А уж отдать приказ на оставление Москвы, вопреки мнению всего своего штаба, мог только М.И. Кутузов — обладавший прочным авторитетом, пользующийся всеобщим признанием, имевший огромные полномочия и хитроумный, как египетская лягушка (смог бы, пожалуй, и Барклай, но, вероятнее всего, его бы устранили от командования). Даже самодержец российский, всерьез опасавшийся, что его вот-вот придушат шарфиком, как папу, не санкционировал бы такое решение, если бы присутствовал на историческом совещании в Филях.
