— Здравствуйте, товарищ, — сказала она по-русски, и слух резануло слишком правильное, звонкое, хорошо поставленное произношение. — Мне к вам сказали подойти.
— Ко мне? — я даже ткнул себе пальцем в грудь для уверенности.
— Это же вы едете в Ямки?
— Мы, — согласился я. — Чем могу помочь?
— Так мне ведь в Ямки и нужно, очень-очень срочно! — теперь она зачастила, в голосе появились умоляющие нотки. — Там дети в школе ждут.
— В Ямках? — переспросил я, почувствовав себя почему-то круглым дураком.
— В Ямках, в Ямках! — девушка закивала. — Я здесь с самого утра, наш председатель дров на школу не выписывает, перекладывает на это начальство. — И она кивнула в сторону сельсовета. — Директор наш мне говорит: вы, мол, Елизавета Алексеевна, мерзнете — вы и выбивайте дрова! Можно подумать, только я мерзну! А дети разве нет? Дочь директора, между прочим, тоже в школу ходит, младшая… Старшая уже поехала учиться в Луцк…
— Безобразие, — кивнул я, чтобы как-то поддержать разговор. — Так вы, Елизавета Алексеевна…
— Ой, что вы — просто Лиза!
— Меня Михаилом звать. — Я невольно выпрямился, скорее из пижонства, а не потому, что хотел показать себя эдаким служакой. — Лейтенант Михаил Середа, со вчерашнего дня служу здесь, в милиции, в районной…
— Очень приятно. — И этот ответ показался мне не проявлением вежливости — девушке действительно было приятно познакомиться с новым человеком.
— Так вы, Лиза, учитель? Какой предмет?
— Русский язык… — И после короткой паузы зачем-то: — И литература.
Понятно теперь, почему она так красиво говорит — обучена.
— После университета сразу, — говорила тем временем Лиза, словно отчитываясь мне. — Московский университет, филологический. Когда университет вернулся из эвакуации, из Ашхабада, сразу на второй курс пошла.
— На второй? — на самом деле это мне ни о чем не говорило, но я разыграл удивление, чтобы продолжить разговор.
— Ага! Даже самой теперь вспомнить… не страшно, странно как-то. Папа — профессор, дома книжек куча, сама училась, прошла программу первого курса. Работала на заводе, на оборонном — и училась. — И сразу, будто что-то вспомнив, добавила: — Я москвичка, по распределению. Хотя я сама была не против, вы не думайте: мама в эвакуации умерла, папа в сорок первом пошел ополченцем, когда немцы подходили к Москве, его бомбой, прямо в окопе… — Лиза говорила об этом спокойно, видно, что уже давно пережила все утраты и научилась жить дальше. — Тут жилье обещали отдельное, но пока на квартире разместили. Люди здесь ничего, хорошие, запуганные только. На всех смотрят, как на врагов… Но детей ведь учить надо, как они не понимают…
Может, учительница Лиза еще что-нибудь рассказала бы, да подошел, поскрипывая начищенными до блеска хромовыми сапогами, Калязин.
— Сейчас поедем, Михаил.
— Вот, товарищ полковник, учитель русского языка из Ямок. Елизавета… хм… Лиза ее зовут. Просит подбросить до рабочего места. — И зачем-то добавил: — Урок у нее.
— Урок — это хорошо, — сказал Калязин. — Учительница — еще лучше. Русский язык — вообще прекрасно. Советская власть тут, лейтенант, навсегда. А русский язык — язык межнационального общения и советской власти. Товарищ Сталин говорил, не слышал?
— Слышал, — соврал я. — Обязательно слышал.
— Так садитесь, Лиза, вон в ту машину, — показал полковник на наш «виллис». — Потому что уже выезжаем, время не терпит.
Радостно кивнув, девушка движением плеч перебросила косу за спину, и только теперь я обратил внимание на старенький, потертый, но еще довольно представительного вида портфель, который Лиза сжимала худенькой рукой. Снова перехватив мой взгляд, она коротко объяснила:
— Таких теперь не делают. От папы остался, профессорский, память.
5
Тот день миновал быстро, не о чем особенно вспомнить. По дороге мы с Лизой говорили о каких-то неважных вещах, она вежливо поддерживала разговор — всего-навсего. До Ямок от Журавки — километров десять, не больше; мы высадили учительницу возле школы, она махнула рукой на прощанье, поблагодарила и пообещала — мы еще встретимся. Если бы я только знал тогда, при каких обстоятельствах состоится эта наша встреча…
Увидев, что участковый привез с собой еще несколько людей в форме, один из которых вдобавок — начальник районной милиции, поселковый председатель, плюгавенький дядька Назар Пилипчук, который постоянно вставлял, где надо и где не надо, фразу «пан-товарищ», сначала заметно перепугался, потом — прямо на наших глазах — успокоился, выгнул хилую грудь колесом, одернул на себе пиджак. Около часа Калязин проводил беседу с ним и со срочно созванным поселковым активом, а потом председатель лично прошел с нами по домам.
Вот только пользы от этого не было: местные люди в основном зыркали на нас исподлобья, отвечая короткими рубленными фразами, сводя все к «не знаю, не видел, не слышал, не читал», или наоборот — встречали, раскрыв объятия, пытались посадить «панов начальников» за стол. Только кого-кого, а меня точно не обманешь: губы улыбаются, руки мечут на стол полумиски и чарки, а глаза без всякой приветливости, настороженные, цепкие, сразу видно — показное гостеприимство, а за ним прячутся и страх, и ненависть.
Благодаря Пилипчуку мы в нескольких хатах все же позволили себе ненадолго присесть. Он еще по дороге объяснил: сам знает, где точно можно, где к представителям власти в самом деле относятся нормально и где такое отношение стоит закрепить. Спасли фронтовая закалка и некоторый оперативный опыт: к концу дня удалось и угоститься несколько раз, и наладить определенные контакты с теми, кого Пилипчук считал проверенными и надежными, и при этом не позволить себе лишнего. К тому же Василий Задура пригласил к себе, и, как предупредил, жена его уже хлопотала у печи, поэтому не зайти — обида смертельная, да и отчего бы не зайти, раз мужик хороший.
Единственное, что оставалось, — понять, вернемся ли мы назад, в Олыку, на ночь глядя. Тут сам Калязин одобрил решение: остаемся ночевать. Только у Задуры негде, потому что дом небольшой, детей двое, старушка мать. Впрочем, и этот вопрос поселковый председатель взялся решить: солдата-водителя положит спать у себя (там, во дворе, можно будет оставить и «виллис»), а нас с «паном-товарищем» полковником устроил на ночлег ко вдове, чья хата стояла почти на краю Ямок. Полковник еще полушутя спросил, не пустят ли люди слух о вдове, у которой ночуют двое москалей, на что Пилипчук, тоже полушутя, ответил: так у нее места много, у нее часто гости ночуют, молва давно уже идет, поэтому слухом больше, сплетней меньше…
У участкового посидели хорошо, на то время Калязин даже позволил себе и другим забыть, что он — товарищ полковник, эту его манеру я еще с фронта помню. Сначала поселковый председатель, без которого ужин не обошелся, пытался в наш разговор вставить свои пять копеек. Потом понял: лучше тихонько сидеть и отзываться, когда просят. Потому что не о чем говорить плюгавому плоскостопому дядьке, который в сорок первом сбежал из родного села вместе с Красной армией, а вернулся вслед за ней в сорок четвертом, все это время просидев из-за своих болячек, настоящих или выдуманных — это уж на совести врачей, — по тылам. И сидели бы мы еще, потому что давно так не ужиналось в хорошей компании, да сам Калязин, взглянув на часы, сказал: все, мол, мужики, завтра подъем ранний, еще не всю работу здесь, в Ямках, провели, нужно еще собрать поселковый актив и вставить все, что не вставлено. От этого обещания Пилипчук как-то скорчился: видно, не очень ему нравилось, когда приезжали из района и вставляли все, что нужно, туда, куда надо. Но ничего не поделаешь — такая его судьба.
