— Сейчас? — вырвалось у меня.
— Завтра. У меня есть книги, я подберу вам что-нибудь. И мы сможем об этом говорить. Поверьте, Михаил, о книгах гораздо интереснее и приятнее говорить, чем…
Она вдруг замолчала. Я прекрасно понимал, что Лиза хотела сказать. А еще понимал: вот так просто мы не можем сегодня разойтись. Поэтому крепко обнял ее за талию, привлек к себе. Лиза не сопротивлялась, сама прижалась к моей груди на какое-то короткое, но блаженное мгновение, не убрала губы, когда я нашел их своими…
Поцелуй получился коротким. Учительница отстранилась так же стремительно, как прижалась, скороговоркой сказала: «Завтра, до завтра!» Скрипнула калитка, и ее сапоги застучали по двору. Дождавшись, пока Лизу впустят в дом и дверь за ней закроется, я постоял еще немного, перекурил, собираясь с мыслями и с чувствами, а докурив, втоптал окурок в землю, развернулся и пошел к себе. Когда слышу что-то подобное фразе «на крыльях полетел», то знаю — не преувеличение, действительно такое бывает.
По дороге зашел к Пилипчуку. Договорился, чтобы он завтра собрал актив. С ним и поужинал, и выпил. Водки и самому хотелось, от нее тогда думалось лучше. Уже добравшись до своего топчана, долго не мог улечься, хотя там особо и не расположишься. А когда наконец заснул — подумал сначала, что снится: мне во снах после фронта часто мерещились выстрелы.
Но нет — открыл глаза, резко сел, а выстрелы не прекращались. Где-то вдалеке бахали и бахали — эти звуки ни с чем другим спутать я не мог.
Особенно собираться не надо: спал я в основном одетый, даже в сапогах, разве что ремни снимал. Пистолет держал возле руки, а выданный мне автомат ППШ
[5]
— под топчаном. Я подхватил пистолет одной рукой, автомат — другой, закинул его на плечо, уже по пути пристегнул кобуру, надвинул фуражку. Примостив ППШ в коляску, оседлал мотоцикл, включил фары, и мой мотоцикл с ревом помчался через все село туда, откуда, как мне казалось, были слышны выстрелы. Пока ехал, поймал себя на мысли: а мчусь я туда, откуда пришел, когда проводил учительницу…
Меня охватили нехорошие предчувствия. Стиснув зубы, нажал на газ, рискуя перевернуться в темноте на грунтовой сельской дороге. Впереди себя увидел языки пламени и понял — двигаюсь в правильном направлении, но совсем не обрадовался: ведь действительно горело что-то во дворе Ставнюков. Рев моего мотоцикла смешался с криками полуодетых людей, которые выбежали из окрестных домов. От ставнюковского плетня мне наперерез бросилась фигура с винтовкой — Ружицкий, командир «штырьков». Двигался он так резко, что я чуть не сбил парня, вовремя вывернул руль, но протаранил и завалил передним колесом соседский деревянный забор. Пистолета я не трогал, схватил автомат, выскочил из седла, оттолкнул «ястребка», который пытался что-то сказать, поднял дуло вверх, полоснул короткой очередью, отгоняя толпу и расчищая себе таким образом путь к месту происшествия.
С первого взгляда я понял, что случилось, — по крайней мере, сначала думал, что понял. Огонь охватил не дом, пылала копна сена, пламя угрожало переброситься на овин, но хозяева, старые Ставнюки, дед в одних кальсонах и бабка в белой полотняной рубашке, словно и не очень пытались гасить пожар. Старая Ставнючка, как называли ее в селе, сидела на земле, охватив руками голову, качалась из стороны в сторону и громко стонала. Дед Ставнюк, который воевал еще в Первую мировую и отморозил там пальцы на правой ноге, стоял над нею, растерянно глядя то на огонь, то в сторону колодца. Там возились несколько «ястребков», заслоняя собой нечто более страшное, чем пожар.
— Назад! Разойдись! — гаркнул я, и парни, узнав участкового по голосу, тут же расступились, открыв что-то белое на краю колодезного сруба.
Зная, что могу там увидеть, и в то же время боясь этого, я опустил автомат дулом вниз. Одолел последние метры, уже не слыша ни криков, ни стонов: все звуки вдруг умерли для меня. И когда освещенное огненными отблесками тело заскользило вниз, на землю, я бросился подхватить его, чтобы не дать упасть.
Так, сидя на голой земле, я держал в объятиях мокрое тело Лизы Вороновой.
10
«Штырьки» достали ее, пока я ехал. Один обмотался вожжами и полез в колодец. Уже потом, от Калязина, по телефону, сквозь треск помех я узнал: от выстрела в живот учительница не умерла — захлебнулась водой, когда ее бросили на дно колодца. Это сказали в районной больнице, когда делали вскрытие. А еще, прокашлявшись, Калязин сказал: если меня это интересует, Лиза Воронова оказалась девственницей. Что еще? Ага, двадцать два года, по паспорту…
Только это было потом, после того как труп учительницы погрузили в кузов полуторки и повезли в район вместе с задержанным мною той ночью пособником бандеровцев. А тогда я сидел на земле в отблесках зарева, держа худенькое мертвое тело на коленях, и мне хотелось кричать, громить все подряд, стрелять во все вокруг без исключения.
Ведь это неправильно, это совершенно неправильно — когда вот так, посреди ночи, в мирное время вооруженные люди врываются в дом, вытаскивают оттуда молодую девушку, еще совсем девочку, намотав на руку ее длинные волосы, убивают, бросают тело на дно колодца. И все происходит не в мертвой пустыне, вокруг живут люди, никто из них не выбежал, не вмешался, все ждали, пока убийцы сделают свое черное дело и уйдут в лес, чтобы спрятаться там снова в свои глубокие норы.
Ко мне никто не рисковал приближаться, и правильно делали — в то мгновение я готов был выпустить очередь из ППШ в каждого, кто сделает ко мне хотя бы один шаг. Сено за спиной полыхало. Осторожно положив тело Лизы на землю, я поднялся, подхватил автомат, выставил дуло перед собой, услышал громкий дружный вскрик крестьян, поднял ствол вверх и все же не удержался — нажал на гашетку, выпустил в темное звездное небо злую короткую очередь. Потом повернулся, ощупал взглядом притихшую толпу зевак, рявкнул:
— Что стоим, суки! Огонь гасите! Ружицкий, мать твою, сюда!
Из ночи сейчас же выбежал командир «штырьков» и замер напротив меня. У меня мелькнула мысль: да он ожидает, что я его вот тут прямо и расстреляю. Скрежетнув зубами, кивнул Ружицкому на тело:
— Ищите брезент или что там, накройте ее! Подводу найдите, где хотите! Довезете в контору, только осторожно, смотрите! Пилипчука буди, пусть в район звонит, в энкаведе! Выполняй!
Даже не пытаясь возражать, Ружицкий поправил винтовку на плече и, держа ее за ремень, чтобы не сползла, побежал передавать мой приказ своим «штырькам». Тем временем люди уже суетились вокруг копны с ведрами, тушить пришлось еще и овин, огонь успел лизнуть его кровлю. Но с этим народ справиться мог. А мне обязательно нужно было поговорить со старыми Ставнюками.
Оба, хоть и были очень напуганы, смогли рассказать, что случилось. Ничего нового я не услышал, поскольку с самого начала подозревал: без Данилы Червоного здесь не обошлось. Действительно, ночью постучали в окно, сначала тихо, но почти сразу — сильнее. Требовали открыть, или дом подожгут, и Ставнюк подчинился. Никого из тех, кто вломился в дом, хозяева не знали и не видели раньше. Одного, по виду старшего, другие называли «друг Остап». Дальше все произошло стремительно: схватили перепуганную «пани профессорку», «Остап» коротко спросил: «Это ты, курва москальская, учишь наших детей собачьему языку? Это ты велишь им вашего Сталина прославлять? Кто тебя сюда звал, лярва ты, подстилка сталинская? Ты еще в комсомол наших детей прими! Комсомолка?» — и ударил в лицо, не дожидаясь ответа, знал, наверное. «Свинья ты московская, гнида комсомольская!» — крикнул Лизе еще кто-то из незваных гостей, а потом сам «Остап», накрутив волосы девушки на ладонь, поволок ее на двор. Другие, угрожая Ставнюкам автоматами, заставили их тоже выйти.
