Когда к общему протесту присоединились и лагерные изгои, а за ними, сцепив зубы, подчинились настроениям большинства лояльные к власти суки, лейтенант Засухин не выдержал — выстрелил вверх. Это не подействовало: никто не замолчал, не дернулся, чтобы встать на ноги. Засухин выстрелил еще раз, потом необходимость в этом отпала, поскольку к плацу уже торопились лагерные опера во главе с Бородиным, кто-то из них даже попробовал поднять нескольких доходяг, но «кум» жестом запретил подчиненным кого-нибудь трогать — стоял, расставив ноги и заложив руки за спину, и слушал монотонное скандирование зоны. Он должен был дождаться Абрамова.
И майор не задержался — прибежал на плац в распахнутом полушубке, без портупеи, только с пистолетом в руке. Но и он не спешил применять какие-либо меры: даже если сейчас заводил оттащить в штрафной изолятор, остальные просто так не разойдутся — силу и оружие так или иначе придется применять против всего контингента. Такое уже не скроешь, Абрамову никак уже не выкрутиться, и Червоный наверняка принимал это во внимание, когда планировал свою акцию неповиновения. К тому же он удачно выбрал момент: у людей в самом деле очень давно не было ничего даже близко похожего на выходной — законный, как ни крути. Вот и прорвало — должен был найтись кто-то, способный набраться смелости и подтолкнуть к отчаянному сопротивлению всех остальных уставших.
Появление начальника лагеря не повлияло на зеков — призывы не стихли, наоборот — увидев его, кто-то из блатных выкрикнул задиристо:
— Банкуй, начальник!
Кивнув то ли в ответ, то ли просто так, майор Абрамов не спеша засунул пистолет в карман полушубка. Затем, так же не торопясь, застегнул полушубок на все пуговицы, одернул его, поправил шапку на голове, потом набрал воздуха в грудь и произнес протяжно:
— Ну-ка… Ма-а-алчать!
Даже если кто-то один замолчал, этого не было заметно. Зеки сидели на земле и требовали выходного.
— МОЛЧАТЬ! — повторил Абрамов уже громче, во всю силу легких.
Опять никто не послушался — каждый смотрел на соседа и не хотел оказаться трусом. Я ждал, когда майор в третий раз повторит приказ, однако начальник лагеря, немного помолчав, произнес как-то очень миролюбиво, по-простецки:
— Да харе уже, говорю. Базарить давайте, что ли…
Странно — теперь его послушали. Скандирование вмиг умолкло, как по команде, а майор, коротко спросив о чем-то Засухина, опять заговорил, также не повышая голоса:
— Червоный, это же ты начал.
— Требования законные, гражданин майор, — сказал Данила в ответ.
— Вы бы встали… Или до вечера так собираетесь?
— Будет разговор?
— Если я захочу, Червоный, с лежачим тобой поговорю, — заметил Абрамов. — Вставайте уже, давайте, все вас уже услышали и увидели.
Сначала Данила, за ним бандеровцы, наконец другие зеки поднялись. Теперь мы стояли на плацу так, как обычно перед утренним разводом.
— Тебе кто задвинул эту бодягу про выходной? — поинтересовался майор.
— Это законное требование, гражданин начальник. Мы перевыполнили план, — Червоный упрямо держался заданной линии. — Объясните всем, за что мы здесь работаем. Если вы найдете причину…
— Я тебя, паскуда, могу без причины — при попытке к бегству, — перебил Абрамов. — Вы тут все это прекрасно понимаете.
Все ждали, что майор скажет дальше. Но он какое-то время опять молча смотрел на зеков. А потом жестом подозвал к себе «кума», наклонился к нему, что-то коротко приказал. Бородин вскинул руку к шапке, махнул рукой своим операм, те развернулись и двинулись за капитаном к баракам.
— Передовики труда, значитца… Ну-ну…
Опять заложив руки за спину, Абрамов молча расхаживал вдоль шеренги зеков. Реденькие снежинки, сыпавшие с неба от восхода солнца, теперь превращались в крупные хлопья снега, покрывавшего зону, плац, офицеров, конвойных солдат и нас — все, кроме майора, замерли в немом ожидании неизвестно чего.
Сколько времени прошло, не берусь сказать. Казалось, после общего сидячего протеста начальник лагеря начал игру, в которой выигрыш остается за тем, кто всех перемолчит. Но вот на плац вернулся капитан Бородин, вместо доклада кивнул майору, Абрамов снова одернул полушубок и, прокашлявшись, сказал:
— Выходной хотите? По закону, Червоный?
— Ваши законы, гражданин майор.
— Законы где-то прочитал?
— Грамотный, гражданин майор.
Опять короткая пауза. Абрамов смаковал момент.
— Будет вам выходной, — произнес наконец. — Советская власть свои законы уважает.
Последние его слова утонули в радостных криках блатных, бытовушников и части «политиков». Бандеровцы были в меньшинстве зеков, проявивших в этот момент сдержанность. Абрамов жестом велел всем замолчать и продолжил:
— Можете сегодня гулять. Тем более что норму отдельные бригады действительно перевыполнили. Таким образом, обеспечили выходной тем, кто филонил. Кто кому должен — между собой разбирайтесь.
— Филонов накажем, начальник! — пообещал Коля Тайга. Его голос я ни с чем не спутаю, да и говорил он серьезно.
— Это ваша забота, — кивнул майор. — Но выходной ваш начнется после того, как наведете порядок в своих жилых помещениях. Услышал, Тайга? Бардак на зоне!
— Где бардак, начальник…
— А я тебе покажу, Коля! Если сам не увидишь! И за это те, кто допустил бардак, получат по пять суток ШИЗО! Готов провести выходной в изоляторе, Коля? Или все-таки на работу?
— Мне на работу закон не разрешает…
— Так то тебе! Кандидатов, кроме тебя, хватает.
Говоря так, майор смотрел в упор на Червоного, и я понимал — его судьба на ближайшие пять суток так же решена, как и вопрос об объявлении сегодня выходного…
— Чего встали? Разойтись по баракам, навести порядок! Совсем распустились!
Так мы поняли еще одну задумку Абрамова: наш барак и, как я подозревал, другие за то время, пока нас морозили на плацу, опера и солдаты по приказу майора и под руководством начальника оперативной части тщательно обыскали. Жалкие пожитки наши разбросали по бараку, а огонь в печке залили водой, от чего она ужасно чадила, задымив все помещение. Конвойные подгоняли, мы взялись наводить порядок. Печку заново никто не затопил, и за те несколько часов, что мы потратили на ликвидацию последствий набега оперов, стало холодно, как на улице. Поэтому бо́льшую часть дня, все-таки объявленного выходным в лагере, не только мы, но и другие зеки, как могли, прогревали бараки.
Только под вечер у нас была возможность насладиться покоем — и оказалось, что вот это, отвоеванное Червоным время, нам некуда девать. Кто-то слонялся по лагерю, кто-то писал письма, а большинство дремали, съежившись на нарах. Бандеровцы дальше держались обособленно, однако я уже чувствовал — после того дня Червоный понемногу завоевывал авторитет на зоне, ничего особенного для этого не делая. Даже обещанные Абрамовым пять суток в БУРе, которые Данила все-таки отсидел, начиная со следующего дня, ничего не изменили: заключенные впервые за много лет, если не за все время своей лагерной жизни, увидели возможность сопротивления и почувствовали все наслаждение от этого.
