С того дня Червоного знала вся зона. Что сыграло на пользу планам, в которые в начале февраля следующего года он посвятил меня.
11
Заключенные получили определенные поблажки — теперь выходные в зоне стали не такой уж редкостью.
Не сказал бы, что произошло какое-то послабление режима или лагерная администрация боялась повтора небольшого бунта. Наоборот, подавить сопротивление для власти было бы выигрышно — стоит открыть огонь на поражение, и большинство зеков сложит лапки: за жизнь, пускай такую ничтожную, заключенные цеплялись каждый день, прожить следующий день становилось для большинства из них смыслом существования. И не думайте — не скажу, что был другим, все мы живые люди и хотим жить, хоть бы и в непригодных для этого условиях.
Точно не скажу, но, учитывая мой опыт лагерника, дело было не в неспособности майора Абрамова подавить в зародыше любую попытку бунта. Тем более — не в том, что начальник лагеря теперь хоть немного обращал внимание на права зеков. Ему не хотелось возиться с самим процессом усмирения непокорных заключенных. Поэтому он решил играть на опережение: узаконил один выходной раз в две недели — при условии, что нормы и планы будут выполняться. Даже поставил в пример бригаду, в которой работали бандеровцы. Абрамову не нужна зона, неожиданно осознавшая, что за свои права можно — пусть не бороться, но хотя бы попробовать побороться. Ведь, не дав зековскому кипению выхода, можно смело прогнозировать: очень скоро пар сорвет крышку. Вот тогда, как говорится, берегись…
Да и на собственные амбиции начальник лагеря в этой ситуации никоим образом не наступал: как ни крути, а выходной день нам должны были давать чаще, чем это было до сих пор. Следовательно, майор Абрамов мог проявить к зекам несвойственный ему гуманизм, да еще и гордиться собой и своей человечностью. К тому же на некоторое время он даже не трогал Колю Тайгу и Червоного, старого и нового зековских неформальных лидеров. Одно дело — закрывать вора в законе и бандеровца в карцер просто так, для профилактики, найдя формальный повод: в лагере к этому относились спокойно, так как с каждым может случиться что-то подобное в любой момент. Но совсем другое дело — трюмить Червоного, когда тот начал сознательное сопротивление и выступил в защиту прав человека: теперь он всякий раз шел в карцер и выходил оттуда героем.
Кто-кто, а герои Абрамову не нужны на вверенной ему территории. До этого я додумался не сам, хотя и подозревал: именно так майор мыслил. Теоретическую базу под мои размышления подвел, как всегда, доцент Шлихт. Он и обмолвился: долго эти расклады не продлятся, потому что хоть начальник лагеря и соблюдал законы, к такому решению его подтолкнул именно Данила Червоный. Значит, рано или поздно майор сделает так, чтобы убрать его — либо из лагеря, либо даже совсем, с лица земли… Ну а так зону не тревожило больше ничего, кроме прибытия новых этапов и локальной грызни между уголовниками.
Так продолжалось до начала февраля нового уже года, когда морозным вечером очередного выходного дня Червоный незаметно для других подал мне знак выйти.
Не очень хотелось выходить из маслянистого и кислого, но все-таки теплого барачного воздуха в северную пургу. Но Данила впервые после того памятного ноябрьского дня отозвал именно меня. Пройдя вдоль длинной стены, мы зашли за барак, где, казалось, немного уютнее, и там я увидел еще небольшую группу людей.
Дни в это время года были совсем короткими, темнело рано, к тому же лагерь заметало снежной пургой чуть ли не каждый вечер. Иногда снежные бури не утихали и под утро, но это не мешало поднимать зеков на работу. По мудрому наблюдению майора Абрамова, в шахты снег не заметает. Но как раз в такую метель охрана старалась слоняться по лагерю реже. Следовательно, это был чуть ли не единственный удобный случай собраться группой за пределами барака, точно зная — собрание внимания не привлечет.
Подойдя ближе, я рассмотрел одноглазого литовца Томаса и неизменного спутника Червоного Лютого, который редко держался далеко от своего старшого. Даже их нары теперь стояли рядом, хотя, когда бандеровцев завели в наш барак, они устраивались не как хотели, а занимали свободные места. Чуть дальше, у противоположного угла стены, пристроился еще кто-то, но я не мог рассмотреть со спины. Наверное, это был кто-то из бандеровцев — он стоял на страже, охраняя небольшое собрание.
— Длинно говорить не будем, тут все уже всё знают. — Червоный начал с ходу, без предисловий. — Тем более, друг Виктор, долго мы вообще здесь собираться не можем.
— Ну, говори, — ответил я, ничего еще не понимая, — просто, чтобы не молчать.
— Ты на войне был. Танк водил, да?
— Водил…
— До войны с техникой тоже имел дело, да?
— Интересовался. Хотел инженером-механиком…
— Мало ли кто что хотел, — отмахнулся Червоный, чем даже немного задел. — Паровоз, например, повести сможешь?
Вопрос прозвучал так неожиданно, что я решил — мне послышалось. Либо, что вероятнее, я не расслышал или не так понял.
— Паровоз? Почему паровоз? Какой паровоз?
— Обыкновенный. Не знаю, насколько он похож на танк или трактор. Но, думаю, принцип действия такой же. Примерно… Если водил танк, запустишь и паровоз. Или нет?
— Может быть… Не пробовал… Какой паровоз, Червоный? Где паровоз?
— На станции, — спокойно ответил Данила.
— Железнодорожной, — уточнил Лютый, вступив в разговор. — Узкоколейка тянется отсюда на Воркуту, до станции.
— Туда стекаются все грузы с углем. — Червоный говорил дальше, как будто принял от своего друга футбольный пас. — Туда же, на станцию, приходят вагоны с заключенными. Затем этапы гонят сюда своим ходом, и, когда мы сюда шли, имели возможность понять, как в случае чего возвращаться.
— Ты хочешь… — Вот теперь я все понял — и у меня дух перехватило, как только осознал — я же теперь в сговоре.
— Хочу, — твердо сказал Червоный. — Мы все хотим завоевать себе свободу. Меня удивляет, что тысячи людей, сидящих здесь, ни разу не пытались сделать то же самое. Нас тут тысячи, Гуров. Намного больше, чем вооруженных бойцов, которые нас охраняют.
— Ты хочешь бежать. — Не зная, чего от меня ждут другие, я закончил фразу, которую Данила не дал договорить.
— Неправда, — вмиг отрезал он, взглянув на остальных заговорщиков и словно заручившись их поддержкой. — Мы не бежим. Мы хотим получить свободу. Вернуть свободу, разве не понятно? Бегут преступники от ограбленных ими людей. Бегут убийцы от заслуженного наказания. Бегут те, кто навредил другим. Хочу, Гуров, чтобы ты это четко и ясно понял. Нас держат в неволе. Так же, как и тебя. Пускай ты считаешь нас бандитами, врагами коммунистов, бог с тобой. Но сам ты за что здесь сидишь?
— Друг Остап, не агитируй этого москаля, — буркнул Лютый. — Не старайся. Либо твои слова дошли до него, либо нет.
— Ну да, — согласился Червоный. — В конце концов, можешь сидеть здесь и дальше. Сколько тебе осталось? Десять лет, одиннадцать? Или думаешь досидеть, пока добрая власть не объявит амнистию? Дальше что? Воркута, поселение, ограничение в правах? Я не собираюсь ни ждать, пока Сталин меня помилует, ни сидеть здесь и гнить в шахте. Надо вырываться на свободу.
