Утром, расставаясь со своими «гостями», отшельник придержал Шелигу за рукав и шепнул на ухо: «Все твои беды в тебе. Исправь содеянное тобой зло, и удача к тебе вернется». Литвин хотел расспросить старика подробней, что он подразумевает под злом, но старик замкнулся и уставился в толстый фолиант, испещренный какими-то странными знаками, непохожими ни на один известный алфавит.
Слова отшельника преследовали Литвина полтора года. За это время он успел создать свое торговое дело и разориться. Как Шелига ни старался, а все у него шло через пень-колоду. Даже верный Смага начал задумываться: а не податься ли и ему в родные края? Там хоть и лютует царь Иван Васильевич, как сказывают, но все же будет полегче, чем среди немчинов-иноверцев.
Прозрение пришло ночью, во сне. Шелига увидел Карстена Роде. Адмирал был в длинной белой рубахе, как Иисус Христос, весь светился и смотрел на него огромными прозрачными глазами с немым укором. Он не вымолвил ни единого слова, но в голове Гедруса звучало набатом: «Зачем ты меня предал?».
Проснувшись, Литвин уже знал, что будет делать. Распродав остатки своего имущества, он направился в Копенгаген, узнав что адмирал жив и находится там в заточении. Когда Шелига сказал Смаге, что едет выручать адмирала, тот едва не пустился в пляс от радости. Оказалось, что московит давно вынашивает такую же мысль...
* * *
Карстен Роде сидел возле окна своего узилища и с тоской смотрел на город. Комната находилась высоко, под самой крышей, и отсюда ему хорошо был виден кусок городской оборонительной стены. Он чувствовал себя как та сиротка, которую строители замуровали в эти оборонительные сооружения. Один из его тюремщиков, весьма образованный молодой человек, как-то рассказал ему эту историю.
Будто бы во время возведения стен Копенгагена они то тут, то там постоянно рушились по непонятной причине. Покончить с этим странным явлением помогло радикальное средство, подсказанное каким-то колдуном, поклонявшимся древним богам. В стене сделали нишу и поставили там столик с едой и игрушками, за который посадили голодную девочку-сироту. Пока она ела и забавлялась с диковинками, каменщики быстро замуровали нишу. Потом у склепа несколько суток напролет играла команда музыкантов, чтобы заглушить крики невинной жертвы. С тех пор стены рушиться перестали.
Когда его привезли в Копенгаген, король много чего наобещал при личной встрече. Фредерика сильно интересовали сокровища (кто бы сомневался!), награбленные каперами царя московитов. Он пригрозил, что если Карстен Роде не выдаст их датской короне, то его ждет эшафот. Но ежели пойдет навстречу, то какое-то время его будут держать под домашним арестом, а затем и вовсе освободят.
Не поверить королю Голштинец не мог. Фредерик отличался прямотой суждений и умел держать слово. По крайней мере такие о нем ходили слухи. Пришлось выдать ему месторасположение части тайников с деньгами — адмирал каперов просто не имел другого выхода. Бывает и так, что жизнь дороже денег...
Король свое слово сдержал. Карстена Роде поселили на частной квартире, выделили ему небольшую сумму на питание и карманные расходы и поставили стражу. На этом королевские милости закончились. О полном освобождении даже не было речи. Потянулись месяцы и годы неопределенного состояния между свободой и темницей. Можно было попытаться бежать, но старший из команды офицеров, приставленных к адмиралу, сухо заявил, что им приказано даже при намеке на попытку к бегству пристрелить его.
Конечно, Карстен Роде отдал Фредерику не все свои деньги. О том, что почти двести тысяч гульденов он вложил в дело братьев Ганца и Пола Беренберга, Голштинец и не заикнулся. Это была его будущая тихая гавань на старости лет, и уж курс к ней он не проложил бы на карте даже под пытками. Однако и добраться до причитающихся ему процентов будучи в Копенгагене Карстен Роде не мог; близко локоть, а не укусишь. Поэтому он часто жил впроголодь, так как деньги на содержание выплачивали нерегулярно. Зато, когда это случалось, Голштинец не мог отказать себе в удовольствии отведать изысканных блюд и посылал знакомого мальчика в таверну «Морской пес».
...Карстен Роде вышел на прогулку с каким-то странным чувством. Обычно он поднимался поздно, а сегодня проснулся с первыми петухами. Сна не было ни в одном глазу. Он привык доверять своей незаурядной интуиции, а потому решил, что день этот будет необычным — что-то должно было случиться. Но что именно?
На этот вопрос известный всему Копенгагену корсар пошел искать ответ на площадь возле старинной церкви Cвятого Клеменса. Он любил здесь прохаживаться, наблюдая за жизнью горожан. Площадь и улицу, которые вели к ней в отличие от остальных районов города, вымостили булыжником еще в старые времена. Прижавшиеся друг к другу разноцветные дома казались сусальными пряниками, которые хозяйка выставила на скамью, чтобы подсохла глазурь. Кирпичные арки были увиты зеленым плющом и расцвечены розами, а высокие церковные окна радовали глаз удивительными витражами.
Многие улицы Копенгагена — особенно те, что ближе к окраинам — не были мощеными. Утром пастух собирал на них стадо, а днем бегали куры и нежились в грязных лужах свиньи. Пройти по этим улицам и не вымазаться было невозможно.
Немного позади — на расстоянии вытянутой руки — за Голштинцем шел офицер. Чуть дальше топали стражники в штатском платье, которые не спускали с него глаз. «Нет», — думал он безрадостно. — И сегодня день пройдет как обычно: буднично и серо». Его не обрадовала даже на удивление ясная и теплая погода. Обычно в это время Копенгаген погружен в сырость и залит весенними дождями.
Внимание Карстена Роде привлек уличный музыкант. Их всегда было много в столице Дании. Бедный люд зарабатывал себе на пропитание как мог. Музыкальные инструменты большей частью были бесхитростными. Что-нибудь струнное: варганчик, рожки, флейта или волынка. Но в этот раз на площади играла настоящая музыка — на переносном органе, так называемом портативе
[116]
.
Сам музыкант тоже оказался довольно занимательной личностью. Одет он был в длинный морской плащ с капюшоном, на голове у него красовалась отороченная по краям облезлым заячьим мехом широкополая шляпа, а вместо левой ноги торчала деревяшка. (Калекам не нужно было испрашивать разрешение у магистрата на уличные выступления.) Похоже, органист имел какое-то отношение к морской службе, потому что наигрывал одну из тех веселых мелодий, что часто звучат в портовых кабаках.
Удивительно, как этот бывший мореман успевал управляться со своим хозяйством. Кроме того, что пальцы его правой руки бегали по клавишам, а левой он подкачивал воздух в меха, музыкант еще и вертел барабанчик с «пророчествами». Горожане бросали в миску монеты и доставали из барабанчика скрученную в трубочку записку, где была описана их судьба по крайней мере, на ближайшую неделю. Поскольку никаких мрачных обещаний записки не содержали, люди — большей частью женщины и девушки — приходили в хорошее расположение духа, а некоторые даже добавляли в миску от своих щедрот еще немного мелочи.
