Но самым интересным моим открытием стал альбом из 24 записей, на обложке которого было название «Доклад товарища Сталина на чрезвычайном VIII Всесоюзном съезде Советов 25 ноября 1936 г. «О проекте Конституции Союза ССР». На 48 сторонах 24 пластинок была записана вся длинная речь, с которой Сталин выступал в Большом театре в Москве по случаю принятия Конституции СССР в 1936 г. Немецкий солдат, который помогал мне собрать осколки, молча смотрел на меня. Затем он посмотрел наверх на громкоговоритель, висевший в ветвях дерева. Он внимательно посмотрел на тело русского солдата, распластавшееся на металлическом ящике радиостанции. Лицо немецкого солдата было серьезно, почти печально. В нем сквозила та грусть простого солдата, что часто является спутником изумления и непонимания. Он был крестьянином, этот немецкий солдат, а не рабочим. Крестьянином из Баварии, из района Аугсбурга. Он не являлся носителем того, что я зову «промышленным духом», он даже не понимал, что означает слово «мораль человека промышленности». Тем меньше в нем оставалось места принципам, способности к обобщениям, слепого фанатичного реализма. (Во время боев слова Сталина, усиленные огромным громкоговорителем, стекали вниз, к солдатам, занявшим свои позиции в окопах за пулеметами, достигали ушей бойцов, залегших в зарослях, раненых, бьющихся в агонии на земле. Переданные через громкоговоритель слова приобретали жесткий, брутальный, металлический оттенок. Было что-то дьявольское и вместе с тем наивное в этих солдатах, сражавшихся, пока они не погибли, вдохновленных речью Сталина о советской конституции, под медленный методичный речитатив «агитаторов» о морали, обществе, политике и военном деле; в этих солдатах, которые так и не сдались; в этих мертвецах, разбросанных на земле вокруг меня, в их последних жестах, жертвах упорства и непреклонности этих солдат, которые умерли в таком ужасном одиночестве на поле боя посреди оглушающего грохота орудий и под бесконечные громкие выкрики громкоговорителя.)
Я опустил глаза, и в траве под ногами мой взгляд наткнулся на что-то похожее на блокнот в кожаной обложке. Это была расчетная книжка рядового Семена Столенко. Украинская фамилия. Рядом с его личным номером 568352 красными чернилами было написано слово «беспартийный», то есть «не состоящий в партии», человек вне политики. Далее следовали какие-то обозначения, которые я не понимал. Рядовой Столенко, как я узнал, родился 3 февраля 1909 года в Немирове. Он был пулеметчиком. Потом я прочел слово «трактор». Следовательно, он был крестьянином и, несомненно, трудился в колхозе и отвечал за колхозный трактор. Вверху на третьей странице красными чернилами значилось слово «безбожник», то есть буквально человек без Бога. Этот украинский солдат Семен Столенко, тридцати двух лет, который был аполитичным человеком, то есть беспартийным, и признавал себя «безбожником», или, другими словами, атеистом, этот крестьянин, боевой дух которого вдохновлял властный голос, передаваемый через громкоговоритель, этот солдат предпочел не сдаваться и сражался до конца… Теперь он мертв. Он дрался до конца. Он не сдался. Он погиб.
Ветер шевелил листья деревьев, колыхал ветви, многие из которых были посечены осколками или поломаны взрывами снарядов, гонял рябь по траве, на которой лежали трупы. Окровавленные обрывки формы, куски бумаги, густо покрывшие землю, – ветер гонял все это с места на место. Постепенно среди листьев и травы мне стал слышаться шепот. Будто мановением волшебства лица мертвых вдруг осветились. Лица этих бедняг вновь оживил свет уходящего солнца. Ветер принес из деревни Шумы перестук пулеметного огня. Вдалеке по зеленой стене леса молотом стучали пушки, будто старались утрамбовать что-то. Из глубины долины доносилось отчаянное ржание лошадей. Время от времени вдали возникали и снова умирали в складках пурпурного заката, будто под сенью огромного красного флага, звуки ружейной стрельбы.
Глава 15
Черный бивак
Шумы, 9 августа
В ночное время все бои прекращались. Люди, животные, техника – все отдыхали. Ни один ружейный выстрел не нарушает влажную ночную тишину. Затихали даже голоса пушек. Как только солнце садилось и первые ночные тени нависали над пшеничными полями, колонны немецких войск начинали готовиться к ночлегу. Это своего рода мирная передышка, отдых – прекращаются бои, устанавливается своего рода перемирие. Две противостоящие друг другу армии укладывались в траву поспать.
Когда офицеры отдают команду на остановку, их резкие голоса несколько смягчаются легкой дымкой, появляющейся над деревьями. Передовые подразделения останавливаются и рассредоточиваются веером, создавая защитный щит для остальной колонны. Вся техника, используемая в наступлении, выдвигается вперед и сосредоточивается в голове колонны. В результате такого смешанного построения, одновременно наступательного и оборонительного, колонна на ночь принимает очертания огромного клина, острие которого направлено в сторону противника. (Немецкие наступающие колонны имеют форму молота. А их построение на ночь позволяет нанести удар противнику даже во время ночлега, будто оглушая его этим молотом, и под покровом темноты продвинуть клин в его оборону, добиться над ним превосходства, прежде чем он придет в себя после внезапного первого шока, прежде чем сумеет окончательно проснуться.) Наступила ночь, плотная и холодная; она упала на солдат, скорчившихся в канавах, маленьких узких окопах, которые они спешно отрыли прямо в поле рядом с легкими и средними штурмовыми орудиями, противотанковыми пушками Pak, крупнокалиберными зенитными пулеметами, минометами и прочей техникой, из которой состоял немецкий «молот». Затем поднялся ветер, влажный холодный ветер, который наполнял тело оцепенением и усталостью. (Ветер, что дул вдоль этой украинской возвышенности, был наполнен ароматами тысяч трав и деревьев.) Из темноты, окутавшей поля, слышалось нескончаемое потрескивание, так как ночная влага заставляла подсолнечники склоняться на своих длинных сморщенных стеблях. Повсюду вокруг нас пшеница тоже издавала мягкие шелестящие звуки; подобные звуки получаются, когда падает вниз шелковая ткань. Повсюду в темноте слышался громкий шелест; местность была наполнена звуками, похожими на тихое замедленное дыхание, на глубокие вздохи. Под защитой часовых и патрулей от неожиданного нападения солдаты погрузились в сон. (Там, впереди, прячась в пшенице или в темном массиве лесов, за далекой гладью долины, укрывшись в складках местности, спали враги. Можно даже было расслышать их хриплое дыхание, различить запах, запах масла, бензина и пота.)
Немцы называют эти остановки на ночь «черными биваками». Для них не характерна лихорадочная нервозность и настороженность окопной войны. Напротив, они дают возможность уставшему солдату крепко поспать, спокойно отдохнуть в поле или в лесу у дороги, находясь от противника практически на расстоянии броска камня. Да, это что-то вроде бивака, но бивака без огней, без песен и разговоров вполголоса – одним словом, «черный бивак». Над спящей колонной повисла полная тишина. Потом, на рассвете, бои вспыхнут вновь с двойным накалом.
Но, несмотря на то что солнце уже село, а с темнеющего неба начали падать первые тени ночи, приказ на остановку задерживался. Мы уже доехали до первых домов Качковки, а авангард колонны уже прокладывал себе дорогу к дальнему краю долины в направлении на Ольшанку, когда прибыл посыльный с новостью, что нам придется ночевать в Шумах, деревне, расположенной на полдороге между Качковкой и Ольшанкой. Еще десять километров пути. Впереди нас, в направлении на Ольшанку, медленно затихал шум боя, то и дело вспыхивая снова, подобно огню под порывами ветра. Короткие промежутки тишины сменялись внезапным грохотом разрывов. Огромные волны темноты, спускавшиеся с неба над полем боя, так и не накрыли его и не погасили пламя.
