Насколько лучше было бы остановиться в Качковке! Мы смертельно устали, и в холоде вечера из села тянуло теплом, как тянет теплым из печи или конюшни. «Да здравствует 1 Мая!» – было написано белыми буквами на огромном полотне красной материи, вывешенном перед колхозным правлением на въезде в село. Лошади, почуяв приближение реки и влажную траву долины, нетерпеливо ржали. Солдаты жадно вглядывались в белые дома (самые бедные из которых были крыты соломой, а те, что принадлежали более зажиточным жителям деревни, имели крыши из листового железа, окрашенного в зеленый или красный цвет). Из села доносились тысячи резких громких криков, которые издают домашние животные с приближением ночи. Радостный лай собак у калиток в зеленые огороды с головками подсолнечника, что окружали дома. Слышалось и приглушенное похрюкивание свиней, и тихое мычание коров, запертых в хлеву, и волшебный звук их бронзовых колокольчиков.
Как оказалось, село не пострадало в бою, что прошел поблизости всего несколько часов назад. Несколько снарядов среднего калибра упали у каменного моста через реку, не причинив, однако, ему никакого вреда. Местный универмаг (во всех советских поселках обязательно имелся один или два универмага, кооперативных магазина, которые фактически покончили с частным предпринимательством в СССР), похоже, был разграблен. Мостовая у выбитой двери была усыпана писчей бумагой, буфетными ящиками, битой посудой, упаковочной соломой – всем тем мусором, который грабители обычно оставляют вокруг опустошенных зданий. Но само село осталось нетронутым. Дома, окрашенные в белый, зеленый или синий цвет, были, как правило, окружены чем-то похожим на веранду, образованную покатой крышей, опиравшейся на небольшие деревянные подпорки с искусно выполненной резьбой. Отовсюду в нашу сторону кидались группки мальчишек, чтобы поглазеть на прохождение колонны. Раненые немецкие солдаты искали приют в домах по обе стороны улицы, чтобы дождаться там приезда за ними санитарных машин, высовывали из машин забинтованные головы, махали руками в повязках. Группы женщин и стариков молча стояли у дверей домов и конюшен. Они все еще были ошеломлены и испуганы, не верили в произошедшее. Они смотрели на меня печально и несколько смущенно.
Переправившись по небольшому мосту, мы стали подниматься на дальний склон долины и вскоре снова оказались на равнине. Мы ощущали всепроникающий аромат зерна, смешанный с дыханием подступающей ночи, которая была все ближе. А приказа на остановку все не было. Как близко должны мы продвинуться в направлении на Шумы, чтобы получить этот приказ? Если все так и будет продолжаться, нам придется провести в дороге всю ночь. Я вышел из своей машины, на которой вместе с прочей техникой двигался в хвосте колонны, и пошел дальше по дороге на Ольшанку пешком, присоединившись к одному из пехотных подразделений.
Как я узнал, деревня Шумы располагалась в пяти километрах от этого места, в глубине небольшой долины. Украинские деревни всегда скрываются в складках местности. Местами равнина, которая на некоторых участках была абсолютно плоской, а местами несколько холмистой, переходила в долину, в глубине которой на берегу грязной речки гнездилась деревня. В результате оказывается, что если смотреть с возвышенности, то Украина кажется незаселенной: жизнь в этом плодородном, густонаселенном краю прячется в складках местности. Населяющие ее люди отличаются привлекательной внешностью, мягкими манерами и вежливостью, а также глубокой религиозностью.
Через несколько километров скорость нашего марша упала. К этому времени артиллерия полностью замолчала, треск пулеметов сначала стал менее интенсивным, потом он стих и отдалился. Он стал напоминать кваканье лягушек где-то вдалеке, у темных туманных берегов на горизонте. Пушки молчали, и, наверное, вскоре нам наконец-то удастся поспать, чего все мы давно ждали. Это был трудный день, день, потребовавший от нас напряжения усилий, день напряженных боев. Завтра в районе Ольшанки вновь разгорятся бои. «Halt! Halt! Halt!» – эхом раздается голос вдоль колонны. Это мимо нас с раскрытыми ртами бегут посыльные, создавая иллюзию, что мы слышим один-единственный голос, усиленный гигантским мегафоном. Мы подошли к краю долины. Внизу, прямо под нами и напротив нас, лежала маленькая деревня Шумы, белое пятно, едва различимое в темноте. Вот уже солдаты в голове колонны могут разглядеть впереди первые дома Ольшанки. Крик повторяется снова и снова: «Halt! Halt! Halt!»
Едва я успел присесть на обочине дороги, едва начал есть (все те же куски черствого хлеба, все те же консервированные помидоры), когда из темноты послышался голос:
– Где здесь итальянский офицер?
– Кто меня ищет? – отвечаю я. – Я здесь!
– Добрый вечер, капитан! – обращается ко мне приятный голос на отличном итальянском языке, и по легкому акценту я узнаю уроженца Триеста. И вот передо мной по стойке «смирно» стоит толстяк в очках и форме немецкого фельдфебеля. Он в одной рубашке, без кителя, волосы над низким лбом рассыпались, на лице приветливый оскал.
– Не откажетесь от чашки чая? – спрашивает он меня.
– Почему бы нет? Danke schön!
– О, вы можете говорить со мной по-итальянски, – продолжал фельдфебель, – моя мать родом из Триеста.
Если бы не было так темно, то фельдфебель, наверное, заметил бы, как от этих слов мое лицо засветилось от удовольствия.
Я пошел за фельдфебелем. Он привел меня в небольшой дом у обочины дороги, на самом краю деревни, прямо у моста. В комнате с низким потолком имелись кровать, задвинутая в самый угол, стол, изящная плетеная бутыль и скамейка у самой стены. На скамье рядком были сложены небольшие буханки хлеба и несколько банок консервов, мясо и мармелад. На столе стояла полевая плитка, а на ней – котелок с горячим чаем. На стенах висели несколько изображений святых, газетные вырезки и журнальные иллюстрации, часы с маятником, советский календарь и обязательный портрет Сталина.
Фельдфебель предлагает мне чашку чая, рассказывает, что он родился в Александрии, а его мать – уроженка Триеста (северо-восток Италии), что ему сорок два года и он добровольно вступил в армию, что он служит в дорожной полиции (Verkehrs Aufsicht). Он рад встретить итальянского офицера горнострелковых войск, искренне рад! Пока он говорил, в комнату вошли несколько немецких мотоциклистов, тоже из дорожной полиции. Они рассаживались вокруг стола, снимали с себя резиновые краги, смывали с лиц слой пыли и пота, пили чай из чашек, ели кусочки хлеба с лярдом. Они громогласно хохотали, рассказывая о происшествиях и приключениях прошедшего дня, о падениях и сумасшедших гонках через пшеничные поля под огнем русских снайперов. Они обращались ко мне с той странной фамильярностью, которая характерна для отношений между офицерами и солдатами немецкой армии. Когда-нибудь я хотел бы остановиться поподробнее на этом феномене, который мне представляется одной из наиболее характерных особенностей в жизни вермахта, и подтекст этого явления мне кажется по своей сути скорее социальным, нежели политическим.
– А сейчас я хочу предложить вам самый необычный напиток, – заявил фельдфебель и поднял бутыль в металлической оплетке, стоявшую посреди комнаты, и наполнил мой стакан странно выглядящей жидкостью красного цвета с очень необычным вкусом. Она в крайней степени сладкая и очень ароматная. Это не вино в настоящем смысле этого слова. На вкус напиток больше всего напомнил мне малиновую или смородиновую настойку.
