Тот, кто владеет Виипури, владеет всей Финляндией. Это ключ к замкý, которым является Карельский перешеек. Именно эта военная судьба, что столетие за столетием, от осады к осаде, формировала линию архитектуры города, является физическим воплощением его грации и силы. Как с моря, так и со стороны леса, что примыкает к нему с трех сторон, Виипури представляет собой одну из тех крепостей, что Н. Пуссен на своих картинах любил изображать у основания влажных тенистых лесов или зеленых долин, что открываются под синим небом с белыми пятнами облаков. Или один из боевых городов, что Лаций изображал на медных пластинах, прикрывающих роскошно украшенные издания «Энеиды» XVII века.
Крепость стоит на небольшом острове, отделенная от города рукавом моря, через который русские во время своей короткой оккупации навели два понтонных моста. Это массивное сооружение, увенчанное очень высокой башней, основанием, вокруг которого кругами расходятся гранитные террасы. Сама крепость с ее казармами, складами боеприпасов, хранилищами и казематами также заключена в окружность одной из таких террас. Напротив крепости, на другой стороне бухты, простирается Старый город. Это район извилистых улиц, по обе стороны которых расположены здания, построенные в шведском военном стиле, на котором все еще явно чувствуется влияние старой Руси (я тут же вспомнил Новгород) и позднего французского псевдоклассицизма. А вокруг расположился новый город с его зданиями из стали, стекла и бетона, сверкающими белым цветом среди усадеб ушедшего века (когда Финляндия входила в состав России), великолепных образцов того стиля, что в Берлине зовется «югенд».
Я взобрался на вершину башни замка, проложив себе путь вверх по железной лестнице, прикрепленной снаружи к отвесной стене, поднимавшейся к небу. Время от времени мои ноги скользили по обледеневшим ступенькам. С вершины башни, с открытой площадки, господствующей над городом, моим глазам предстал ужасающий вид: страшные развалины домов без крыш, открытых небу, с обгоревшими стенами; гавань, наполненная изувеченными мачтами и трубами, перевернутыми портовыми кранами и дырявыми корпусами судов. И повсюду, насколько было видно, – горы обломков и обгоревших бревен, трагическая картина полуразрушенных стен, оставленных в неустойчивом равновесии на пустынных площадях и улицах. Сверхъестественная белизна снега вокруг черных руин, синее сияние замерзшего моря еще более усугубили чувство печали, сожаления, ужаса и отчаяния.
После того как я спустился с башни, люди на улицах стали казаться мне суровыми и замкнутыми, несмотря на общую обстановку вежливости и любезности. Они не были призраками; всюду ощущалось их теплое живое присутствие. Взгляд людей был сосредоточенным, на лицах застыло выражение тревоги. В свои разрушенные дома уже успели вернуться 12 тысяч человек из тех 18 тысяч, что некогда здесь проживали. Они селились в зияющих стенах некогда величественных зданий, на окраинах дворов, усыпанных мусором, в наполовину засыпанных подвалах, на чердаках, что качались в неустойчивом равновесии прямо над лестницами, устремленными в небо, на верхних этажах разрушенных особняков. Как прекрасно жизнелюбие этих людей, таких холодных и молчаливых, и одновременно таких постоянных и непреклонных в воплощении своих планов, устремлений и решений! (Та девочка, за которой я наблюдал, как она выходила из разрушенного здания на Карьяпортинкату, легко перепрыгивала через отсутствующие ступени лестницы, будто это акробатка спускалась по веревочной лестнице с трапеции. Это детское лицо, смотревшее в окно на фасаде здания на Реполанкату, практически сметенного взрывом тяжелой бомбы. Или та женщина, что медленно и тщательно накрывала на стол в комнате небольшого домика на Линнанкату, в комнате, от которой остались всего две стены.)
От вокзала, представлявшего теперь лишь огромную груду обломков и металлических балок, погнувшихся от жара пламени, доносился долгий пронзительный рев локомотива. (И прилавок галантерейного ларька, стоявший одиноко посреди площади на развалинах рынка, где сидела на табуретке пожилая женщина перед своими трогательными товарами, которые снег постепенно покрывал своим белым одеялом. И все еще целые часы на Келлоторни, единственной уцелевшей башне в этом огромном некрополе, помимо той, что располагалась в крепости.)
Я выехал из Виипури сегодня утром, испытывая ужас от вида стольких разрушений. И теперь этот голос советского дезертира, который несвязно бормочет за дверью:
– Да, пожалуйста. Да, да, да!
Этот голос звенел у меня в ушах печально, бессмысленно и настойчиво. Этот голос наполнил меня сочувствием и горечью. Я не хочу слышать его, я хотел бы, чтобы он замолчал. Я выхожу из корсу и начинаю прогуливаться среди деревьев у маленького домика, в котором полковник Лукандер устроил свой штаб. Вдалеке, на дороге, что ведет в Ленинград (это великолепная дорога, широкая, прямая, мощеная, похожая на папские дороги Лация, с булыжником, что ясно виден через корку льда), там, где кончается эта дорога, встают здания пригородов Ленинграда, трубы заводов, обледеневшие купола церквей. Запретный город медленно тонет в бледно-голубой дымке. Смеющиеся группы артиллеристов, которых защищают только маскировочные навесы из ветвей пихты и ели – расчеты разбросанных здесь и там в лесу орудий. Группы лыжников мягко скользят по снегу; в замерзающем воздухе их голоса кажутся теплыми. От советских передовых позиций доносится хриплое стрекотание пулемета, резкий треск винтовок. Слышится далекий ровный грохот – это корабли запертого во льдах у Кронштадта русского флота обстреливают дорогу на Териоки
[44]
.
Из двери штаба меня зовет лейтенант Свардстрем.
– Проходите, – говорит он, – полковник Лукандер ждет вас.
Глава 20
Дети в мундирах
Под Ленинградом, апрель
Они брели через лес от линии фронта в сопровождении финского солдата. Их было примерно 30 человек, 30 мальчиков, одетых в советскую военную форму, в знакомых шинелях табачного цвета, высоких сапогах из грубой кожи и шапках с двойными крылышками, опущенными на уши. У каждого на ремне болтался котелок, каждый имел связанные между собой веревкой большие рукавицы из овчины. Лица пленных были грязными, черными от дыма. Увидев, как одетые в белое лыжники легко и стремительно скользят среди деревьев, военнопленные остановились, чтобы посмотреть на это зрелище. «Давай, давай!» – прокричал солдат, который конвоировал их. Но и он был всего лишь мальчишкой, ему тоже хотелось остановиться, и он остановился. Сначала пленные смотрели на лыжников внимательно с серьезными выражениями на лицах. Потом они начали улыбаться; было видно их изумление. Некоторые из них попытались скользить по снегу и начали шутливо подталкивать друг друга. Кто-то набрал горсть снега, скатал его в комок и швырнул его в спину одному из своих товарищей. В ответ на это все начали смеяться с криками:
– Дурак! Дурак!
Солдат-конвоир снова прокричал на финском: «Pois, pois!» – и колонна продолжила путь, периодически поворачивая головы и оглядываясь назад. В это время группа финских лыжников, тоже очень молодых парней, нагнала пленников и проехала мимо, стремительно скользя в зарослях деревьев, задевая стволы сосен и елей белыми маскировочными накидками. Это был день голубого неба; снег искрился на солнце бриллиантовым веселым светом; обледеневшие ветки деревьев смотрелись, будто они были серебряными.
