Таким образом, та группа рабочих возвращалась именно из этого района, может быть, даже с тех самых лугов и серебристых березовых лесов, где сейчас поблескивают на ослепительном снегу советские проволочные заграждения. Я посмотрел через амбразуру на равнину, которая постепенно спускалась вниз, к Ленинграду. Район дач перешел в широкую полосу необрабатываемых земель, своего рода дикую территорию, наполненную отходами и промышленным мусором, наличие которой всегда характерно для находящегося поблизости крупного современного города. Невооруженному взгляду различные детали пейзажа казались как бы укороченными: они скрывались, будто прячась в мехах фотоаппарата. Но когда я посмотрел в установленный внутри наблюдательного пункта перископ, складки разгладились, и различные детали пейзажа отделились один от другого. Глаз стал различать расстояние между складками воображаемых мехов, и я смог рассмотреть местность и увидеть на ней все подробности.
Прямо передо мной на расстоянии, наверное, двухсот метров, которое показалось мне настолько близким, что я как будто мог коснуться их рукой, находились проволочные заграждения противника, его передовая линия, которая местами прерывалась, чтобы оставить место для орудий, скрытых в бетонных дотах. Отсюда зигзагом шли ходы сообщения с траншеей. Тот, кто воевал в Первую мировую войну, признал бы, что, глядя через отверстие для наблюдателей в бруствере, снаружи можно лицезреть типичную для окопных боевых действий картину. Здесь война оказалась прочно привязанной к земле, она вернулась к формам и методам позиционной войны 1914–1918 годов. Я чувствовал себя так, словно мне пришлось вернуться на двадцать пять лет назад, будто я сбросил с плеч эти самые двадцать пять лет. Даже активная стрельба из укрытий советскими часовыми («Сегодня я немного нервничаю», – признался мне с улыбкой полковник Лукандер) звучала для меня знакомо, почти дружески. А те мертвые, застрявшие среди проволочных заграждений, те замерзшие трупы, застывшие здесь советские солдаты, которые стояли на коленях среди нитей колючей проволоки, с лицами, повернутыми в нашу сторону, с натянутыми на лоб шапками из овчины, уже покрывшиеся слоем снега, – сколько раз прежде я уже видел такое, сколько лет мне все это знакомо? Ничего не изменилось за эти двадцать пять лет. Декорации все те же, распорядок дня тот же, звуки и даже запахи остались теми же.
Но было и нечто такое, что придавало этой знакомой сцене из окопной войны особую важность, какую-то необычную и неожиданную значимость – тот фон, на котором она велась. Здесь не было, как в той, другой войне, крутых склонов холмов и гор, деревьев, превратившихся в скелеты после артиллерийского огня, изрытых снарядами равнин, перекопанных во всех направлениях хаотично вырытыми линиями окопов, разбитых зданий, одиноко стоявших посреди лугов и голых полей, на которых были разбросаны повсюду стальные шлемы, разбитые винтовки, вещевые солдатские мешки, пулеметные ленты обычной унылой мизансцены, открывавшейся за окопами на любом из фронтов Первой мировой войны. Здесь, напротив, фоном служили заводы, жилые дома, улицы пригородов. Через приборы наблюдения было видно нечто, напоминающее о гигантской стене фасадов из стекла и бетона белого цвета, огромного барьера. И этот вид равнины, похороненной под снежным ковром, вызывает в воображении именно тот гигантский, как будто бы ледяной барьер, что заслонял собой горизонт. Впереди нас, как бы формируя панораму поля сражения, находится один из крупнейших и густонаселенных городов мира, один из величайших современных мегаполисов. Это была сцена, основные элементы которой созданы не природой: поля, леса, луга, реки и озера. Здесь они были созданы человеком: высокие серые стены домов рабочих, испещренные многочисленными окнами, заводские трубы, голые прямоугольные блоки из стекла и бетона, железные мосты, гигантские краны на сталелитейных и машиностроительных предприятиях, пояса газопроводов, огромные трапециевидные несущие опоры высоковольтных линий электропередачи. Место действия, казалось, отражало с точностью рентгеновского аппарата истинную природу, суть и тайну этой войны, все ее технические, промышленные и социальные аспекты, во всем ее современном значении войны машин, войны техники и социума. Суровая сцена, ясная и четкая, как стена, как барьер, ограничивающий территорию огромного завода. И такой образ не покажется спорным для того, кто знает, что Ленинград, эта бывшая столица русского царизма, столица коммунистической революции октября 1917 года, является крупнейшим промышленным городом в СССР и одним из крупнейших городов в мире.
Сегодня Ленинград бьется в смертельной агонии. Его заводы и фабрики пустынны, покинуты, станки и машины замерли в молчании, доменные печи погасли. Плечи мощных паровых молотов, их огромные стальные кулаки застыли в верхнем положении в зловещем молчании или вышли из строя
[46]
. Из восьмисот тысяч рабочих города некоторые были эвакуированы в промышленные центры на востоке страны, за Волгу, за Уральские горы; другие были призваны в «технические» команды рабочих-специалистов и партийных активистов («спецы» и «стахановцы»), специально созданные в предвидении предстоящей отчаянной безнадежной борьбы за оборону города.
Взгляд, ослепленный этой внушающей почти ужас панорамой из стекла и бетона, этим ледяным барьером гладких аккуратных стен, ищет отдыха на краю сурового места действия, где местность вновь отдана во власть лесов и покрытых снегами полей. К северу от города можно различить темное пятно леса, который, постепенно расширяясь, будто убегает от душащих объятий зданий города и доходит до самого моря. Сквозь деревья ясно видна широкая замерзшая артерия Невы, которая здесь разделяется, формируя устье. Этот лес является парком Ленинграда, известным под названием «Островá». За исключением, пожалуй, района вокруг Сенной площади, являющегося одним из старейших в Ленинграде, ни одна из частей города не вызывает таких близких ассоциаций с прошлой романтикой жизни Санкт-Петербурга. Именно здесь, на Островах, сливки столичного общества любили проводить жаркие летние вечера – белые ночи, сидя в многочисленных кафе и ресторанах, которые превращали это зеленое скопление каналов, рукавов, дорожек, широких аллей и киосков, спрятанных между деревьями, в нечто похожее на луна-парк, одновременно аристократичный и патриархальный, утонченный и выглядевший по-деревенски.
Именно здесь, на Островах, происходили некоторые из самых незабываемых сцен из «Идиота» Достоевского. Именно по этим аллеям любила проезжать в своей карете Наталья Филипповна
[47]
, под тихую беседу людей и звуки крошечного оркестра, под строгим взглядом Рагозина и бледным взором князя Мышкина. Кто из великих имен русской литературы не оставил отпечатков своих ног, легких или глубоких, на этих пыльных аллеях, на этих заросших травой тропинках? Гоголь все еще находится здесь, среди тех деревьев. Пушкин печально прогуливается там вместе со своим Евгением Онегиным. Несколько лет назад я вернулся в Ленинград в самый разгар лета, и однажды вечером, ближе к концу моего пребывания здесь, я сел в трамвай, намереваясь посетить Острова. Я высадился в конце широкой окраинной улицы и, отправившись пешком по аллее, проделал путь до конца парка, где присел на деревянную скамейку, на изогнутой мраморной балюстраде, напоминающей в этой точке что-то вроде бельведера, что отделяла меня от моря. Это место хорошо известно завсегдатаям Островов. И место, и этот час навевали непередаваемую грусть. Я не помню точно, был ли это воскресный день, но думаю, что это было так, потому что молчаливые группы рабочих, девушек, солдат и моряков прогуливались среди деревьев или сидели на других скамейках бельведера. Солнце только что скрылось за горизонт, розовое отражение заката все еще давало отблески в небе на западе, и в то же время небо на востоке уже занималось розовым цветом. Был еще закат и одновременно уже рассвет. Море было тихим, спокойным, молочного цвета; оно едва колыхалось. Там, впереди лежал остров Кронштадт, окутанный легкой дымкой. Берег Карельского перешейка (где я сейчас пишу эти строки) плавно извивался справа от меня, а луга вокруг Александровки и леса Валкеасаари (Белоострова), все те же луга и те же леса, что лежат передо мной в этот момент, постепенно поглощали отблески света. Та скамейка находилась всего в нескольких километрах от места, где я нахожусь сейчас. Оттуда я мог тогда смотреть на обширную волнистую равнину, ставшую теперь полем битвы.
