Согласно оценке Brookings Institute, в 1929 г. 0,1 % богатейших американцев получал такой же доход, как 42 % беднейших, и контролировал 34 % всех сбережений, в то время, как 80 % американцев не имело сбережений совсем [148]. 1 % населения владел 59 % всего национального богатства и 15 % национального дохода США.
Доля распределяемого дохода, приходящаяся на богатейшие 5 % семей Америки [149] , и максимальная ставка подоходного налога, %
Миллионные состояния росли невиданными темпами. Америка стала страной миллионеров. Однако резкий рост количества миллионеров отражал не столько соответствующий рост экономики США, сколько перераспределение доходов внутри общества в пользу высших его слоев. Перераспределение богатства вело к сжатию наиболее емких сегментов потребительского рынка — рынка сбыта среднего класса, что привело к падению его спроса и кризису перепроизводства.
Г. Форд забил тревогу уже в 1922 г. Понижение оплаты труда, утверждал живой символ американской мечты, «ведет только к падению покупательной способности и сокращению внутреннего рынка… Уровень жизни — уровень оплаты труда — определяет преуспевание страны» [150]. Именно крайняя социальная поляризация, вызвавшая падение спроса, по мнению Дж. Гэлбрейта, как и легендарного главы ФРС (1934–1948 гг.), в честь которого названо здание Федеральной Резервной Системы М. Эклса, в итоге и привела Америку к Великойде прессии [151]. Слепое следование протестантской этике, по мнению Эклса, оказало плохую услугу американцам: «стремясь к личному спасению, мы принялись губить общественные интересы» [152].
Динамика числа доходов в миллион долларов и выше [153]
Обрушение фондового рынка было лишь следствием.
Вместе с перераспределением дохода перераспределению подверглась и политическая власть, превращая слои общества в политические классы. На этот факт, на наступление Новой либеральной эпохи, задолго до Великой депрессии в 1903 г. обращал президент Т. Рузвельт: «Похоронный звон по республике прозвучал, едва власть попала в руки тех, кто служил не всем гражданам, как богатым, так и бедным, а определенному классу, и, защищая интересы этого класса, противопоставлял их интересам остальных» [154].
Г. Форд в 1922 г., говоря про новый класс, отмечал: «вся их деловая философия сводится к следующему: «хватай, пока можешь» . Это спекулянты, эксплуататоры, нарыв на теле настоящего честного бизнеса…» [155]. «Финансовая система не может быть признана правильной, если она отдает предпочтение какому-либо одному классу…» [156]. Своими «уловками современная система подчиняет целые нации и народы власти нескольких человек» [157]. Ф. Рузвельт в 1934 г. находил причины Великой депрессии в господстве в США радикального либерализма, его результатом стал «паралич, сковавший экономику после того злосчастного десятилетия, когда люди были охвачены погоней за незаработанным богатством, а их лидеры во всех сферах деятельности не желали ничего знать, кроме собственных корыстных интересов и легкой наживы» [158].
…
В своих многочисленных речах Ф. Рузвельт разъяснял свою мысль: «Это естественно и, возможно, в природе человека, что привилегированные принцы новых экономических династий, жаждущие власти, стремятся захватить контроль над правительством. Они создали новый деспотизм и обернули его в одежды легальных санкций. Служа им, новые наемники стремятся поставить под свой контроль народ, его рабочую силу, собственность народа. В результате обычный американец снова стоит перед теми проблемами, перед которыми стояли борцы за независимость страны… Враг стоит внутри наших стен» [159].
По словам известного журналиста Ф. Ландберга: «Момент истины раскрыл следующее свойство американской экономики: она не может быть отдана на откуп безмерно жадным пройдохам и биржевым спекулянтам» [160].
В условиях 1930-х гг. применение методов лечения, предложенных М. Фридманом, неизбежно вело к еще более стремительному углублению социальной пропасти, угрожая даже США катастрофическими социальными потрясениями. «Социальные бури в Америке будут сильнее, чем где бы то ни было, потому что здесь капитализм развился до последних пределов, финансовый капитал приобрел чрезвычайную мощь и силу, вместе с тем на другой стороне накапливается огромное недовольство широких масс, имеющих больше возможностей, чем где бы то ни было…» — предупреждал советский полпред в США А. Трояновский в 1936 г. [161].
Великая рецессия
Современная экономика с ее верой в свободный рынок и глобализацию обещала процветание для всех… Однако Великая рецессия… разбила эти иллюзии.
Дж. Стиглиц [162]
Во второй половине XX в. ситуация кардинально изменилась. Теперь Америка могла наращивать свой финансовый рычаг, т. е. «печатать» деньги свободно и не бояться дефицита текущего баланса, поскольку, отмечал А. Гринспен, «статус доллара как основной мировой резервной валюты… позволял финансировать наш внешний дефицит» [163]. Только одна страна в мире могла позволить себе подобное. Не случайно Дж. Стиглиц назвал Соединенные Штаты страной с «дефицитом последней инстанции» [164].
И в начале XXI в. на американских рынках продолжала царить эйфория «позитивных ожиданий» конца 1990-х. Даже крах пузыря доткомов лишь ненадолго поколебал уверенность американцев в светлом будущем. И они с головой бросились в новую авантюру на этот раз на рынке недвижимости, под названием subprime mortgage — низкокачественного ипотечного кредитования. Наблюдая, как инвесторы жадно заглатывали низкокачественные ипотечные облигации, герой М. Льюиса, реальный участник событий, замечал: «было совершенно очевидно, что у инвесторов сорвало крышу» [165]. Д. Стиглиц пишет о почти шизофреническом поведении на финансовых рынках [166]. А по словам М. Льюиса: «У американцев был выработан рефлекс — хватать как можно больше, не задумываясь об отдаленных последствиях » [167] .
Энтузиазма инвесторам добавляло размывание их рисков за счет использования института деривативов — производных финансовых инструментов. А. Гринспен по поводу одного из наиболее рискованных их видов — дефолтных свопов [168] — замечал: «Рыночный инструмент, позволяющий кредиторам с высокой долей заемных средств передавать риск третьей стороне, может иметь критическое значение для экономической стабильности, особенно в глобализированной среде. Дефолтные свопы, появившиеся в ответ на такую потребность, мгновенно завоевали рынок» [169].
…
Деривативы, утверждали его создатели, могут распылять риски безопасно и бесконечно [170]. Однако кризис рынка облигаций в 1994 г., затем банкротство в 1995 г. в результате провалившихся спекуляция опционами старейшего британского Barings Bank, высветили тот факт, что «взрыв торговли деривативами не только увеличил риски в финансовом секторе, но и, — отмечали Г. Мартин и X. Шуманн, — парализовал в нем системы безопасности» [171].
