По словам Г. Мартина и Х. Шуманна, экономическая статистика зафиксировала победу долларовых стратегов. Рост экономики Германии составил лишь половину ожидаемого показателя; ослабление доллара послужило поводом для массовых увольнений. Япония понесла более существенный урон.
Ее чистая прибыль от торговли с Соединенными Штатами за какие-то двенадцать месяцев сократилась на три четверти, в стране началась дефляция, при этом число безработных удвоилось [596].
Для выживания промышленной Германии необходимо было создать свой «национальный» рынок, независимый от таможенных границ, доллара и валютных спекулянтов. И Германия вновь вернулась к идее, лелеемой ею вот уже более века, — идее, ради которой начались две мировые войны — идее «Срединной Европы».
…
В своей «Памятной записке о целях войны» канцлер Бетман-Гольвег в 1914 г. в частности писал: «Абсолютно императивным является требование, чтобы Срединная Европа … образовывала единую экономическую общность». В 1915 г. Ф. Науманн в своей книге «Срединная Европа » обосновал, что ею должен стать экономический и таможенный союз европейских государств под германским руководством [597]. Идея возродится вновь в середине 1930-х гг.: все здание новой германской конструкции, отмечал Э. Генри, базировалось на все той же «среднеевропейской доктрине», цель которой заключалась в том, чтобы «создать свою новую систему рынков, которая не уступала бы по емкости рынкам… соперников» [598] [599].
Идею в современном виде удалось реализовать после окончания холодной войны. Объединение Германии возродило ее в виде самой мощной экономической и политической силы Европы. Ее роль, по словам А. Уткина, воспринималась европейцами в русле идеи, что «в мире будущего не азиатский блок, а Великая Европа, ведомая Германией…, будет главным экономическим блоком мира». И у европейцев были веские основания для возникновения подобных идей, полагал британский дипломат: «Если вы спросите в любой европейской стране, какие связи являются для данной страны самыми важными, ответом неизменно будет — с Германией, хотя и сказано это нередко будет сквозь зубы» [600] .
Реакцию англичан даже на попытку практической реализации подобной идеи нетрудно предсказать — Англия боролась против нее на протяжении всего своего существования. И на этот раз премьер-министр Великобритании Т. Блэр заявит: я обещаю «не иметь ничего общего с европейским сверхгосударством» и «неизменно отстаивать британские интересы и нашу независимость» [601]. Но наиболее четко позицию Англии выразила М. Тэтчер: «Создание нового европейского сверхгосударства… противоречит здравому смыслу… Наступил момент, когда мир должен наконец взглянуть на него открытыми глазами; если это возможно остановить; если нет — ограничить его и справиться с ним», «идея Европы, я подозреваю, в немалой мере использовалась для надувательства», «Европа — это синоним бюрократии», «наднационализм заслуживает еще большего осуждения (чем национализм), поскольку он предполагает подчинение целых государств», Европейский Союз «не является демократическим, не будет демократическим, да и в принципе не может стать таковым», Европа — «колосс на глиняных ногах, чьи отчаянные попытки добиться серьезного отношения вызывают смех» и т. п. [602]
Но это было только началом. Разногласия между Англией и континентальной Европой носили еще более фундаментальный характер, чем даже государственные или национальные интересы: Подчеркивая роль Англии в установлении «нового мирового» порядка, М. Тэтчер заявляла: «Без твердой поддержки Великобритании администрации Рейгана вряд ли удалось бы удержать своих союзников на правильном пути. Я глубоко уверена, что именно то, что мы с Рональдом Рейганом разговаривали на одном языке (во всех отношениях), убеждало и друзей, и врагов в серьезности наших намерений» [603].
Проблема заключалась в том, что, в отличие от Англии, на Континенте неолиберальная революция сразу же столкнулась с неожиданным сопротивлением. «И французы, и немцы…, — отмечала в связи с этим М. Тэтчер, — сходятся в том, что экономическая политика, проводимая Америкой и, в значительной мере, Великобританией после 1979 года, является для них неприемлемой» [604]. ««Европейская» модель хоть и имеет различные формы… тем не менее, заметно отличается от американской модели, а точнее, резко с ней расходится, — продолжала «железная леди». — Чтобы охарактеризовать философию, стоящую за ней, и не отождествлять ее со старомодным социализмом, вполне можно воспользоваться высказыванием Э. Балладура, который был в свое время премьер-министром Франции: «Что такое рынок? Это закон джунглей, закон природы. А что такое цивилизация? Это борьба против природы» [605]. Статья 14 конституции Германии вообще гласит, что «собственность обязывает» и «должна служить на благо всего общества» [606].
Тэтчер подвергла европейцев сокрушительной критике. Ее наибольшее недовольство вызвала Всеобщая декларация прав человека (1948 г.), которая, по мнению «железной леди», не соответствует неолиберальным принципам «свободы», и особенно те ее статьи, которые посвящены «социальной защищенности»: «право на работу… и защиту от безработицы», «право на отдых и свободное время», право на «образование», «право на социальный и международный порядок, обеспечивающий всеобъемлющую реализацию прав и свобод, предусмотренных в настоящей Декларации» [607]. Европейская модель, по словам М. Тэтчер, является прямо-таки воплощением этой картины: она ставит (социальную) защищенность превыше всего, и в своем стремлении уменьшить риск неизбежно подавляет предприимчивость [608]. М. Тэтчер назвала европейских последователей Декларации прав человека бригадой Новых Левых и призвала бороться с ними с той же энергией, с которой мы прежде боролись со Старыми Левыми [609].
По мнению Г. Мартина и Х. Шуманна: «Эти черты (Великобритании) более подходили 51-му штату США, нежели члену Европейского Союза» [610]. Первыми на защиту европейских ценностей традиционно встали французы. Характерный пример их отношения к «новому мировому порядку» дал французский социолог Э. Тодд: «США становятся защитником общепланетарной революции неравенства, олигархической трансформации, в отношении которой можно предположить, что она соблазняет правящие классы всех обществ в мире. То, что Америка предлагает отныне, это более не защита либеральной демократии, это — больше денег и больше власти для тех, кто уже является наиболее богатым и наиболее сильным» [611].
«Сила вещей… будет разъединять Европу и Америку», — утверждает Э. Тодд. Он указывает на «Цивилизационный конфликт между Европой и Америкой». «Силы разъединения являются между тем не только экономическими. Культурные параметры играют свою роль… В Европе доминируют ценности агностицизма, мира и равновесия, чуждые сегодня американскому обществу» [612]. «Американская модель общества угрожает Европе. Америка дрейфует в сторону усиления веры в неравенство людей. Она все меньше верит в единство человеческого рода. Мотором американской эволюции сегодня являются не ценности равенства, а ценности неравенства» [613].
У немцев нет французских эмоций, они холодны и практичны: и Г. Флассбек, директор одного из филиалов Германского института экономических исследований, просто предупреждает, что радикальное сокращение расходов на социальные нужды может дестабилизировать обстановку в Европе точно так же, как аналогичные действия рейхсканцлера Г. Брюнинга превратили кризис 1930 г. в Веймарской республике в настоящую катастрофу [614].
