Естественно, что У. Черчилль не собирался отдавать Прибалтику не только большевикам, но никакой другой российской власти, ни монархической, ни демократической. Англия и Франция вынудили признать государственную независимость Прибалтики даже собственные «белогвардейские» правительства России. Э. Айронсайд заявлял главе русского Северного правительства Миллеру: «Союзники никогда не согласятся на включение этих народов в состав любой будущей Российской империи»
{265}. Ллойд Джордж в мае 1919 г. утверждал: «Необходимо заставить все белые партии признать границы, установленные Лигой Наций, и оказывать помощь только в обмен на согласие признать независимость Прибалтики»
{266}.
Об искусственном характере возникновения и антироссийской направленности вновь созданных государств и прежде всего прибалтийских стран говорит то, что страны Антанты и США дали им прозвище «лимитрофов»
[39]
. Н. Устрялов назвал прибалтийские страны «колючей проволкой» г. Клемансо
{267}. Даже само создание этих государств являлось актом агрессии против России, о чем говорит, например, выступление маршала Фоша на конференции: «Необходимо создать… базу на восточной стороне, состоящую из цепи независимых государств — финнов, эстонцев, поляков, чехов, греков. Создание такой базы позволит союзникам навязать свои требования большевикам»
{268}. Фош знал о чем говорил, об этом свидетельствуют хотя бы слова известного экономиста Л. Кафенгауза: с созданием независимых прибалтийских государств «Балтийское окно в Европу закрывается перед нами отныне наглухо…»
{269}. Через Прибалтику до 1914 г. шла почти треть экспорта российской империи и две трети импорта.
Решению украинского вопроса должна была способствовать поддержанная Антантой агрессия Польши против России. И это несмотря на то, что Польша уже получила Восточную Галицию, которая согласно официальным американским комментариям к «14 пунктам» была «в значительной мере украинская (или русинская) и по праву к Польше не относится. Кроме того, имеется несколько сот тысяч украинцев вдоль северной и северо-восточной границ Венгрии и в некоторых частях Буковины (которая принадлежала Австрии)»
{270}. В комментариях прямо указывалась, что «на востоке Польша не должна получать никаких земель, где преобладают литовцы или украинцы»
{271}.
Тем не менее польская интервенция против России, стоившая многих сотен тысяч жизней, при массированной государственной поддержке Франции, США и лично У. Черчилля началась. В «войне с Советской Россией ее {Польши) войска едва избежали поражения, — отмечает Д. Киган, — Их случайный и неожиданный успех хотя и был явным национальным триумфом, но перегрузил молодую страну множеством представителей национальных меньшинств, в основном украинцев, что уменьшило пропорцию польского населения до 60% от общей численности»
{272}. При этом польский представитель Дмовский выступал категорически против предоставления автономии украинцам, литовцам, белорусам
[40]
, Он утверждал: «Украинское государство представляет собой лишь организованную анархию… Ни Литву, ни Украину нельзя считать нацией»
{273}.
Между тем даже при подписании Брест-Литовского мира наиболее проницательные среди немцев считали, что в интересах Германии заключить честный мир — в противном случае, «Россия будет вынуждена провести новую мобилизацию, и в течение тридцати лет здесь разразится новая война»
{274}. По мнению генерала М. Гофмана, командующего германскими войсками на Восточном фронте, «идея отторжения от России всего Прибалтийского края неправильна. Великодержавная Россия, а таковым Русское государство останется и в будущем, никогда не примирится с отнятием у нее Риги и Ревеля — этих ключей к ее столице Петербургу»
{275}.
Относительно судьбы европейского наследства германской империи Ллойд Джордж в своем меморандуме участникам конференции указывал: «Если, в конце концов, Германия почувствует, что с ней несправедливо обошлись при заключении мирного договора 1919 года, она найдет средства, чтобы добиться у своих победителей возмещения… Поддержание мира будет… зависеть от устранения всех причин для раздражения, которое постоянно поднимает дух патриотизма; оно будет зависеть от справедливости, от сознания того, что люди действуют честно в своем стремлении компенсировать потери… Несправедливость и высокомерие, проявленные в час триумфа, никогда не будут забыты или прощены.
По этим соображениям я решительно выступаю против передачи большого количества немцев из Германии под власть других государств… Яне могу не усмотреть причину будущей войны в том, что германский народ, который достаточно проявил себя как одна из самых энергичных и сильных наций мира, будет окружен рядом небольших государств. Народы многих из них никогда раньше не могли создать стабильных правительств для самих себя, и теперь в каждое из этих государств попадет масса немцев, требующих воссоединения со своей родиной. Предложение комиссии по польским делам о передаче 2 миллионов 100 тысяч немцев под власть народа иной религии, народа, который на протяжении всей своей истории не смог доказать, что он способен к стабильному самоуправлению, на мой взгляд должно рано или поздно привести к новой войне на Востоке Европы»
{276}.
Клемансо ответил на тираду своего коллеги словами: «Если англичане так обеспокоены умиротворением Германии, они могут предложить колониальные, военно-морские или торговые уступки… Англичане морской народ, они не испытали на себе чужого нашествия». «Эрозия же французской военной мощи ускорена исчезновением прежнего жизненно важного противовеса в виде России»
{277}. Безопасность Франции Клемансо видел в как можно большем ослаблении Германии и прежде всего за счет создания на ее восточной границе новых сильных государств. Немецкие и российские территории, отсеченные в пользу этих государств, должны были с одной стороны дополнительно ослабить Германию и большевистскую Россию, а с другой — укрепить новых восточных союзников Франции.
