В Европе, свидетельствовал В. Шубарт, «стало модой оценивать человека исключительно по его национальности… Сегодня самым мощным разъединяющим принципом является национализм… Сегодня в число признаков добропорядочного обывателя входит обязанность безудержно прославлять свой народ и незаслуженно порицать другие. Если же кто-то не участвует в этом безумии и честно стремится к истине, он должен быть готов к упрекам… в недостатке любви к отечеству»
{292}. Истоки национализма, по мнению В. Шубарта, лежали в стремлении правящих кругов европейских стран использовать его как средство борьбы с социальными течениями. Национализм, по его словам, переносил «разъединительные силы из горизонтальной плоскости в вертикальную. Он превратил борьбу классов в борьбу наций».
Для Н. Бердяева, который в имперской России не знал столь явного проявления национализма, его европейские черты выглядели ярче и устрашающе: «Наблюдая разные национальности Европы, я встречал симпатичных людей во всех странах. Но меня поражал, отталкивал и возмущал царивший повсюду в Европе национализм, склонность всех национальностей к самовозвеличению и придаванию себе центрального значения. Я слышал от венгерцев и эстонцев о великой и исключительной миссии Венгрии и Эстонии. Обратной стороной национального самовозвеличения и бахвальства была ненависть к другим национальностям, особенно к соседям. Состояние Европы было очень нездоровым. Версальский мир готовил новую катастрофу»
{293}.
В. Ленин отмечал, что в Европе «все внимание несознательных еще масс направляется в сторону «патриотизма»: массы кормятся обещаниями и прельщаются выгодами победоносного мира…»
{294}. Итоги этого кормления в марте 1921 г. предсказывал X съезд РКП(б), принявший резолюцию «О будущей империалистической войне», где указывалось: «Буржуазия вновь готовится к грандиозной попытке обмануть рабочих, разжечь в них национальную ненависть и втянуть в величайшее побоище народы Америки, Азии и Европы…».
К аналогичным выводам приходили и более поздние исследователи постверсальской Европы. Так, по мнению Д. Кигана: «Вторая Мировая война была продолжением Первой.
Это нельзя объяснить, если не учитывать обстановки озлобленности и нестабильности, оставшейся после предыдущего конфликта»
{295}. И даже такие ортодоксы, как Геллер и Некрич, признавали: «Вторая мировая война ожидалась европейскими народами уже как нечто естественное в качестве неизбежного результата Первой»
{296}.
Н. Бердяев в те годы выделял особенности национализма различных народов: «Французы убеждены в том, что они являются носителями универсальных начал греко-римской цивилизации, гуманизма, разума, свободы, равенства и братства. Так случилось, что Франция оказалась носительницей и хранительницей этих начал, но эти начала — для всего человечества, все народы могут ими проникнуться, если выйдут из состояния варварства. Поэтому французскому национализму свойственно крайнее самомнение и самозамкнутость, слабая способность проникать в чужие культурные миры, но он не агрессивный и не насильнический. Немецкий национализм совсем иного типа. Немцам гораздо менее свойственна уверенность в себе, у них нет ксенофобии, они не считают свои национальные начала универсальными и годными для всех, но национализм их агрессивный и завоевательный, проникнутый волей к господству»
{297}.
Но именно Версаль превратил немецкий национализм в германский нацизм. Об истоках превращения говорит послание Вильгельма II: «Немецкий народ должен полагаться лишь на свои собственные силы, а не на чью-либо помощь. Когда во всех слоях нашего народа снова пробудится национальное самосознание, тогда начнется возрождение. Все классы населения, хотя бы их пути в других областях государственной жизни и расходились, в национальном чувстве должны быть едиными. Именно в этом обстоятельстве кроется сила Англии, Франции и даже поляков. Вместе с пробуждением национального самосознания все немцы снова обретут и чувство своей принадлежности к одному народу, и сознание величия нашей благородной нации, чувство национальной гордости и ту подлинно немецкую этику, которая была одной из скрытых сил, сделавших Германию такой великой. Как и до войны, Германия, снова будет играть в семье культурных народов роль наиболее продуктивного в производственном отношении государства. В мирном соревновании народов она снова будет победоносно идти впереди всех в области техники, науки и искусства, принося пользу не только себе, но и всем народам мира. Я верю в аннулирование несправедливого Версальского решения…»
Людендорф дополнял: «Национальное чувство необходимо, если страна хочет преодолеть такие кризисы… Подобные взгляды отрицаются теми, кто на первое место выдвигает общечеловеческие идеалы. Их точка зрения понятна. Но сила обстоятельств будет свидетельствовать против них до тех пор, пока все государства не примут их точку зрения. Теперь же мы остро нуждаемся в сильном национальном чувстве»
{298}. «Экономический царь» Германии, В. Ратенау, написал в конце июля 1918 г. нечто вроде фихтевских «Писем к германскому народу»
{299} — «Письма к германской молодежи». Он взывал: «Где настоящие люди?» Сразу после этой войны «грядущий мир будет не чем иным, как перемирием, а будущее станет продолжением войн; величайшие нации обречены на упадок, и мир будет жалок, если поставленные здесь вопросы не найдут ответа»
{300}.
Подобное мнение разделял не кто иной, как пламенный борец за демократию У. Черчилль, который в 1937 г., когда суть нацизма уже вполне выявилась, тем не менее заявлял: «Некоторым может не нравиться система Гитлера, но они, тем не менее, восхищаются его патриотическими достижениями… Если бы моя страна потерпела поражение, я надеюсь, что мы должны были бы найти такого же великолепного лидера, который возродил бы нашу отвагу и возвратил нам наше место среди народов»
{301}.
Вдруг возникший германский нацизм не вызвал существенного беспокойства в западном мире, он не воспринимался как абсолютное зло. Национализм и даже откровенный расизм для «великих демократий» были даже не столько привычным и традиционным явлением, сколько одним из основных принципов существования. В связи с этим, например, англо-американский ответ японским представителям на Версальской конференции был вполне закономерен.
На конференции японцы предложили «установить какой-нибудь общий принцип расового равенства»
[42]
. Они попытались внести во вступительную часть устава Лиги Наций свою поправку, состоявшую всего лишь из следующих слов: «…поддерживая принцип равенства наций и справедливого обращения с их соотечественниками». За японскую поправку голосовало большинство комиссии. Против выступили представители Англии и США, Хауз заявил: «ни англичане, ни мы не могли принять» этого предложения
{302}. Хауз сослался, что пошел на этот шаг только ради того, что бы не возбуждать эмоций представителя австралийской делегации Юза, дополняя при этом, что «среди западных народов существуют… предрассудки друг к другу, как и по отношению к восточным народам. Нетрудно заметить, какое отвращение испытывают многие англосаксы по отношению к романским народам и наоборот. Такова одна из серьезных причин международных раздоров, и с нею как-то надо считаться»
{303}.
