Тема ответственности большевизма за возникновение фашизма стала основным течением либеральной исторической мысли: Так, Э. Нольте и Фюре заявляли: «Фашизм возник, как антикоммунистическая реакция… Что же касается жестокости, цинизма и двуличности, автор «Майн кампф» шел дорогой, проложенной Сталиным… Нельзя упускать из виду тот вклад, который тоталитаризм Сталина внес в развитие тоталитаризма Гитлера»
{968}. По мнению Голо Манна: «Без коммунистической партии нацистам не удалось бы победить»
{969}. О. Ференбах утверждал: «Страх перед Москвой… гнал очень многих в ряды нацистов»
{970}.
Страх перед большевизмом охватил весь западный мир. У. Додд в середине 1930-х гг. отмечал: «В Соединенных Штатах капиталисты толкают страну в сторону фашизма, их поддерживают капиталисты в Англии. Почти все наши дипломатические работники здесь проявляют подобную склонность. Открыто враждебные нацистскому режиму три года назад, они теперь почти поддерживают его»
{971}. Выводы американского посла пересекались со словами секретаря Исполкома Коминтерна Д. Мануильского: «Во всех капиталистических странах… буржуазная демократия сращивается с фашизмом»
{972}.
Формы фашизма были различны для разных стран, поскольку реакции народов на вызов времени обусловлены их наследственными психологическими особенностями, выкованными вековой борьбой за существование. Указывая на эти особенности, П. Дрие в 1939 г. замечал: «Быть свободным для англичанина значит — не бояться ареста полицией и рассчитывать на немедленное правосудие властей и суда; для француза — свободно говорить что попало о любых властях (кроме военного времени); для немца, поляка, русского — возможность говорить на своем языке и провозглашать свою этническую и государственную принадлежность и использовать скорее коллективное, а не индивидуальное право»
{973}. Чем определялись эти различия?
Пример Германии в этой связи весьма показателен. Как и для большинства европейских стран, не прикрытых естественными границами, вопрос национальной сплоченности для немцев являлся определяющим в сохранении собственной государственности. Формировавшийся на протяжении столетий, он превратился в мощную консервативную силу, подчинявшую свободы человека интересам выживания государства в целом. Здесь мы находим редкое единодушие столь разных людей, например, таких, как В. Шубарт и У. Додд: «У свободолюбивых наций немец пользуется дурною репутацией особенно из-за того недостойного способа обращения, которое он допускает и вынужден допускать по отношению к себе со стороны чиновников, а также из-за принудительности немецкой общественной жизни в целом, с ее обилием запретов»
{974}, «немецкий народ так долго приучали к повиновению и его национальная психология такова, что теперешний диктатор может делать все, что ему вздумается»
{975}. Не случайна и философия немецкого национального государства, которую сформулировал Ф. Лист: «Между человеком и человечеством стоит государство-нация, которое обеспечивает выживание этого человека».
Прямую противоположность Германии представляет Англия, чье развитие обеспечивали колонии и торговля, где главным принципом становился личный успех, основанный на радикализованном чувстве индивидуализма. Эти принципы отражала и философия англосаксонского взгляда на государство, сформулированная в работах Гоббса, А. Смита, Дж. Локка, которые утверждали, что государство существует для защиты богатых против бедных
Эти различия двух типов стран предполагают, что и преобладающие формы реакции на кризисные условия для них будут различны. Для немцев они будут базироваться на национальном расизме, (в виде национал-социализма), для англосаксов на социальном расизме, (в виде радикального либерализма). Комментируя подобные различия, Дж. Оруэлл замечал, что расизм в широком смысле «не всегда связан с нацией или географической территорией. Он может связываться с церковью или классом…»
{976}.
Данные различия не являлись большим секретом. Например, еще в эпоху первой русской революции 1906 г. Столыпин докладывал Николаю II: «Нет у нас… тех консервативных общественных сил, которые имеют такое значение в Западной Европе и оказывают там свое могучее влияние на массы, которые, например, в католических частях Германии
[123]
сковывают в одну тесную политическую партию самые разнообразные по политическим интересам разряды населения: и крестьян, и рабочих, и крупных землевладельцев, и представителей промышленности»
{977}.
Об особенностях Великобритании говорят рассуждения Дж. Оруэлла. Так, в ответ на обвинение Геббельса в «том, что Англия так и остается страной «двух наций», он счел возможным только заметить, что не двух, а трех (имея в виду средний класс). При этом Дж. Оруэлл в 1944 г. отмечал, что «в Англии более, пожалуй, чем в других странах, сохранилась готовность считать классовые различия постоянным явлением… Очевидные классовые различия, сохраняющиеся в Англии, ошеломляют иностранцев…»
{978}. Дж. Лондон, описывая Лондон 1902 г., по этому поводу замечал: «История Дэна Каллена коротка… Он родился плебеем в таком городе и в такой стране, где установлены строжайшие кастовые разграничения»
{979}.
Приведенные примеры говорят о том, что исторически обусловленные особенности народов предопределяют преобладание тех или иных факторов (национального, социального расизма, религиозного фанатизма, военной силы и т.д.) в их реакции на чрезвычайные обстоятельства. Данные рассуждения, казалось бы, размывают определение фашизма. Отнюдь. Ведь особенности народов предопределяют только форму выражения, а не господствующую идеологию.
О родовых чертах этой идеологии говорил Дж. Оруэлл, называя имена лишь нескольких людей, которые из страха «поддерживают фашизм или оказали ему свои услуги, поражаешься, как они несхожи. Что за конгломерат! Назовите мне иную политическую платформу, которая сплотила бы таких приверженцев, как Гитлер, Петен, М. Норман, Павелич, У. Херст, Стрейчер, Бухман, Э. Паунд, X. Марч, Кокто, Тиссен, отец Кафлин, муфтий Иерусалимский, А. Ланн, Антонеску, Шпенглер… побудив их всех сесть в одну лодку! Но на самом деле это несложно объяснить. Все они из тех, кому есть что терять, или мечтатели об иерархическом обществе, которые страшатся самой мысли о мире, где люди станут свободны и равны. За всем крикливым пустословием насчет «безбожной» России и вульгарного «материализма», отличающего пролетариат, скрывается очень простое желание людей с деньгами и привилегиями удержать им принадлежащее»
{980}.
