Политруки понимали, что дела в таких частях обстоят из рук вон плохо, но давали лишь одно предписание: «Знакомить солдат и офицеров нерусских национальностей с высочайшей благородной задачей народов СССР, разъяснять им воинский долг и закон, карающий за измену Родине».
[380]
Эта работа не могла быть успешной, поскольку многие солдаты смутно представляли себе, за что они воюют. Один татарин из 284-й стрелковой дивизии, не в силах выносить напряжение боев, решил перебежать к немцам. Под покровом ночи он незаметно прополз на «ничью» территорию, но там потерял ориентацию и, сам того не ведая, пошел к позициям соседей – 685-го стрелкового полка. Уверенный в том, что он достиг намеченной цели, солдат, войдя в блиндаж командира, предположил, что перед ним немецкий офицер, переодетый в советскую форму. «Он заявил, что пришел сдаться в плен, – говорилось в донесении. – Предатель расстрелян».
[381]
Сталкивались политработники и с бюрократическими трудностями. «Очень трудно классифицировать чрезвычайные происшествия, – докладывали из политотдела фронта Щербакову, – потому что во многих случаях невозможно определить, дезертировал солдат или перебежал к врагу».
[382]
«В боевой обстановке, – писали сотрудники политотдела в другом донесении, – не всегда возможно установить наверняка, что произошло с каким-то солдатом или группой солдат. В 38-й стрелковой дивизии бесследно исчезли сержант и офицер, которые отправились за довольствием для своей роты. Никто не знает, что с ними случилось. Возможно, они были убиты, а возможно, дезертировали. Если свидетелей нет, нам остается только гадать».
[383]
Потери были настолько велики, что многие офицеры просто не знали, сколько у них осталось подчиненных. Бывали случаи, что отсутствующих записывали в дезертиры, а впоследствии выяснялось, что они тяжело ранены и находятся в медсанбате. Выписавшийся из госпиталя солдат возвращался в свою часть и узнавал, что числится дезертиром. Иногда небрежность офицеров была умышленной. О гибели солдат не сообщалось, чтобы можно было продолжать получать на них довольствие. Эта практика такая же древняя, как и сама армейская служба, однако в РККА сие называлось преступным искажением списка личного состава.
[384]
В политотделах было много сложностей со сбором статистических данных. В сентябре, например, дезертировали 446 человек.
[385]
Об этом пришлось сообщить в ставку, но никаких ссылок на другую категорию – перешедших к врагу – нет. Однако даже внутренние донесения Сталинградского фронта о групповых дезертирствах указывают на серьезную проблему, и после того, как за три ночи в одном батальоне «пропали» 23 солдата, «впереди передовых позиций» была устроена заградительная зона»,
[386]
которая патрулировалась круглосуточно.
Самострелы, как и дезертирство, считались преступлением. Показателен такой случай. Солдата из 13-й гвардейской дивизии Родимцева, заподозренного в том, что он прострелил себе руку, доставили на перевязочный пункт. Ночью, когда начался артобстрел, боец попытался бежать, но его задержали. Рану осмотрела группа врачей. Заключение консилиума было однозначным – самострел. Солдата расстреляли перед строем. Даже офицеров подчас обвиняли в самостреле. 19-летний лейтенант из 196-й стрелковой дивизии, признанный виновным в том, что прострелил себе кисть левой руки, был расстрелян в присутствии офицеров полка. В донесении политотдела говорится, что вина лейтенанта очевидна, поскольку он «попытался скрыть свое преступление, самостоятельно перебинтовав рану».
[387]
Солдат, симулирующих болезнь, также приравнивали к дезертирам. Сотрудник политотдела Добронин докладывал: «Одиннадцать человек в полевом госпитале притворились глухими и немыми, но, как только медицинская комиссия заключила, что они годны к военной службе, и документы на них отправили в военный трибунал, все заговорили».
[388]
Даже самоубийство рассматривалось как дезертирство. Кстати, его расценивали как «признак трусости»
[389]
и вермахт, и советское командование. И сама трусость проявлялась по-разному. Один летчик, выпрыгнувший с парашютом из горящего самолета, сразу после приземления сжег свой билет кандидата в члены партии, поскольку считал, что находится на территории, занятой врагом. Когда пилот вернулся в свою часть, политрук обвинил его в трусости, даже несмотря на то, что советская пропаганда особо подчеркивала – коммунистов немцы расстреливают на месте.
Органы НКВД и политотделы соединений Сталинградского фронта тщательно расследовали каждый случай «антисоветской деятельности». Тех, у кого находили немецкие листовки, тут же арестовывали.
[390]
При этом солдаты часто подбирали листовки для того, чтобы свернуть из них самокрутку. Боец, потерявший выдержку и сказавший своему командиру все, что он думает о нем и о Красной армии, мог быть обвинен в контрреволюционной пропаганде или неверии в победу. Одного старшину из 204-й дивизии расстреляли за то, что «порочил командование РККА и высказывал угрозы в адрес своего командира».
[391]
Те, кто осмеливался критиковать политику партии, тоже очень быстро оказывались в НКВД. Так, например, произошло с двумя солдатами из 51-й армии. Один из них якобы распространял фашистские заявления о том, что колхозники подобны рабам, а другой сказал, что советская пропаганда постоянно лжет, стремясь поднять боевой дух в армии.
Случаи «антисоветской деятельности», которые приравнивались к измене Родине, на передовой «выявляли» относительно редко. Командиры Красной армии предпочитали следовать девизу русской армии 1812 года: «Когда солдаты ворчат, офицерам лучше их не слушать».
[392]
Они понимали, что на войне, ежеминутно рискуя жизнью, человек имеет право сказать правду. В кругу своих товарищей на передовой солдаты открыто ругали партийных функционеров за некомпетентность, лживость и грубость. Красноармейцы в любой момент могли погибнуть, поэтому многие не испытывали страха перед политруками и особистами. Их окопы находились так близко к немецким позициям, что они не видели особой разницы между вражеской пулей и «последним пайком Советского государства»
[393]
– девятью граммами свинца расстрельной команды НКВД.
