Браслет разом стал очень наряден. Его густые, мягкие грива и хвост сделались еще гуще, пушистее и завились локонами.
Почистив и накормив лошадь, старик опять замер на прежнем месте, не сводя с Браслета глаз.
За двое суток старик не произнес ни одного слова.
Рано утром кто-то громко застучал в дверь конюшни.
Рыбкин вздрогнул и остался сидеть.
– Эй, старик, вставай! Будет спать!
Рыбкин поднялся и, двигаясь как автомат, снял со стены роскошную выводную уздечку. Эту уздечку на Браслета надевали только тогда, когда выводили его к трибуне в день розыгрыша больших призов.
В дверь опять застучали.
Рыбкин взял повод и повел Браслета к выходу.
На пороге стоял высокий человек, почти мальчик. Заячья шапка с ушами закрывала половину правильного, красивого лица. Клок черных волос лихо выглядывал из-под шапки.
– Ну, дедко, показывай своего одра, – весело сказал гость.
Рыбкин вывел Браслета во двор.
Браслет шел, красуясь и приплясывая, как на выводке.
У гостя широко открылись глаза. Он обежал несколько раз вокруг лошади и почесал за ухом.
– С виду товар – ничего не скажешь… Ну, а порча у него в чем?
– Нет у него порчи, – первый раз открыл рот Рыбкин.
– Не мути, дедко. Кто же такую лошадь даром отдаст, если она без порчи? Тебя в деревне за нее с ног до головы оденут и до смерти кормить будут.
– Порчи у него нет. А жеребец не мой. Берег я его для бега. Или на конный завод думал сохранить. Кровь у него знаменитая и порода редкая. Чужого коня продавать не буду. Бери даром и храни. Корм у меня вышел… Видишь, отощал он, – монотонно объяснил Рыбкин.
– У нас кормят хорошо, не беспокойся, – сказал гость.
– Знаю, потому и пришел к вам, – ответил Рыбкин. – Ну, трогай. – И он передал гостю повод.
– Спасибо тебе, дедко, от рабоче-крестьянской власти. Лошади нам теперь очень нужны, – сказал гость с чувством.
– Ладно, ладно, трогай, не прохлаждайся, – сердясь, торопил Рыбкин.
Гость взял повод и повел Браслета к выходу. Ворота еще с вечера были отперты и грозное предупреждение коменданта снято.
Уже на улице их догнал запыхавшийся Рыбкин.
– Подожди! – крикнул он.
Гость остановил Браслета. Рыбкин опустил руку в глубокий карман брюк и извлек на свет сверток.
В большой газетный лист был завернут крохотный кусочек черного хлеба – дневной паек Рыбкина.
Старик сунул хлеб Браслету и пошел назад, не оглядываясь. Гость тронул повод. Браслет торопливо проглотил хлеб.
Через несколько шагов Браслет оглянулся.
В просвете широко открытых ворот, как в огромной раме, стоял маленький человек. Он стоял не шевелясь и опустив руки. Усы неподвижно свесились книзу, как крылья замерзшего на лету воробья. На кончиках крыльев застыло по крупной ледяной горошине.
Браслет тихонько заржал. Гость потянул за повод, и, тряхнув головой, жеребец послушно пошел за ним следом.
Глава пятая
Новый хозяин Браслета носил длинное и пышное имя – Автогужтранс.
Браслета поставили в огромную конюшню на полсотни денников. В тот же день его перековали на толстые городские подковы. Кузнец с издевкой вертел в руках и гнул старые беговые подковы – тонкие металлические пластинки с желобом внутри. Новые подковы первое время лишним грузом висели на ногах, но скоро Браслет к ним привык.
К вечеру в конюшню стали возвращаться лошади.
Браслет четыре месяца не видел ни одной лошади. Близость их его волновала и радовала. Он громко ржал и, задрав голову, гоголем ходил по деннику.
Лошади не обращали на Браслета внимания. Они набрасывались на корм, потягивали и расправляли уставшие за день мускулы.
Жильцом соседнего денника оказался огромный бурый брабансон Митька, гордость всей конюшни.
Это был толстый жеребец на коротких ногах, с толстой шеей и маленькими, злыми глазами на мясистой голове.
Жеребцы сразу же захотели познакомиться. Уткнув головы в решетку, они долго обнюхивали друг друга и с храпом втягивали воздух. Потом одновременно прижали к затылку уши и, оглушительно взвизгнув, изо всей силы заколотили копытами по перегородкам.
Война была объявлена.
Наутро заведующий Палкин, он же вчерашний гость Рыбкина, и другой, маленький, кривой на один глаз, вывели Браслета из денника и надели на него рабочую сбрую. Браслет попробовал было стать на дыбы. Но ему пригрозили кнутом, и он покорился. Только в глазах его загорелись холодные зеленые огоньки.
Больше всего остального его раздражал хомут. Хомут лег на плечи свинцовым грузом, он мешал двигаться плечам и гнул книзу гордую шею.
Будь здесь Сенька или Рыбкин, они, наверное, посоветовали бы дать жеребцу привыкнуть к новой сбруе и пока не торопиться впрягать его.
Браслет стоял спокойно, только кожа подергивалась мелкой дрожью, как от озноба, да уши ни минуты не стояли на месте.
Кривой Федька набросил на него седелку и принялся затягивать ремень. Вдруг он поднял голову и удивленно посмотрел на Браслета.
– Ты что? – спросил Палкин.
– Жеребенок вроде с секретцем получается. Подпруга не сходится. Разрази меня на месте.
– А ты говорил, жидковат для ломовой качки, – упрекнул Палкин.
– Погоди, рано хвастаться, – остановил Федька.
Принесли новую седелку. И Федька, уже забыв недавнее сомнение, тыкал в бок Браслета пальцем и кричал:
– Гляди, гляди, на одну только дырочку меньше, чем у Митьки! Разрази меня на месте.
Браслета запрягли в тяжелые ломовые сани.
Федька тронул вожжи. Жеребец рванул вперед и разом остановился. Хомут и оглобли сползли к ушам. Браслет закинулся, танцевал на месте и не хотел идти. Федька больно стегнул его ремнем под живот. Тогда он как ошпаренный вылетел на улицу.
Обида и раздражение напрягли мускулы и затуманили голову.
Выкатив невидящие, помутневшие глаза, он понес, не разбирая дороги.
Тяжелые ломовые сани летели за взбесившейся лошадью, почти не касаясь земли. Ухватившись руками за дно саней, плашмя лежал Палкин.
Федька уперся ногами в передок и повис на вожжах. Удила разорвали Браслету рот.
Лошадь отупела от ярости и не чувствовала боли.
Браслет II, лучший рысак ипподрома, не знавший сбоев потомок рысаков-рекордистов Старого и Нового света, для которых рысь стала естественным аллюром, несся галопом, огромными скачками поглощая пространство.
Прохожие испуганно прижимались к домам. Палкин и Федька вылетели из саней. Сани треснулись о тумбу и разлетелись вдребезги. Даже не заметив случившегося, обезумевший Браслет помчался дальше. Две оглобли – все, что осталось от упряжки, – чертя по снегу зигзаги, тянулись по бокам.
