– Любавушка, милая, – с мягким укором произнес Комлев, выжидательно застывший на месте. – Вы так говорите, будто я совсем посторонний вам человек.
– Но вы и есть совсем посторонний мне человек! – вспылила девушка. Ее глаза были холодными, красными, сухими.
– Тогда, в раздевалке бассейна, мне казалось иначе… Да, вроде бы не одному только мне. – Комлев многозначительно посмотрел на нее.
«Да вспомни же, вспомни, дурочка моя ненаглядная, как ты брыкалась, сидя у меня на коленях, как стонала, обмирая от счастья и похоти!»
Как видно, вспомнив нечто очень похожее, Любава вздрогнула и подавленно опустила глаза. Ее дыхание участилось. Лоб прорезала озабоченная морщинка. Уголки губ поползли вниз.
– Я хочу знать, что произошло, Любава, – увещевательно продолжал Комлев, осторожно приближаясь к ней – так приближаются к раненому, озлобленному животному. – Вы больше не хотите со мной говорить?
– Угадали. Не хочу! – Любава подняла на него яростные, бесчувственные глаза. – Я не хочу с вами говорить!
– Ну можно я хотя бы сяду? Я, признаться, очень устал от этих перегрузок! – Комлев указал рукой на место рядом с Любавой. У него еще теплилась надежда, что если она допустит хотя бы беглый телесный контакт, если только она его допустит, его нежные понимающие руки вернут мир и гармонию в их едва завязавшиеся отношения.
– Если устали, так уходите! – нервически взвизгнула Любава.
– То есть сесть нельзя, так?
– Так. Я не хочу, понимаете, не хочу, чтобы вы сидели рядом со мной!
Комлев вздохнул. Он встал у противоположной переборки, прислонился к ней спиной и, запрокинув голову, безвольно вытянул руки вдоль тела. «Как на расстреле…»
А ведь и впрямь: чем-то вся эта сцена неуловимо напоминала экзекуцию.
– Не понимаю, что на вас нашло, Любава, – тихо сказал Комлев.
– На меня ничего не находило! Я такая, какая есть. И другой я уже не стану!
– Любава… Не кричите…
– Кричать – право любого человека, сидящего на гауптвахте. Стены здесь подбиты звукопоглощающим покрытием!
– Это я знаю… Сиживал во время оно. – Комлев был донельзя угнетен таким приемом. Но решил предпринять еще одну, последнюю, попытку примирения.
– Любава, умоляю вас, скажите мне хотя бы, чем я перед вами провинился? Что я сделал не так? И если нужно, извините меня! За все, что я сделал – вольно или невольно… Тогда, в раздевалке – это были… это были одни из лучших минут в моей жизни, понимаете?
– Не надо, Владимир… Я вас очень прошу, – жалобно подвывая, попросила Любава.
Теперь, и Комлев это заметил, в ее прекрасных, чуть раскосых глазах стояли слезы. Рывком она изменила позу – отвернулась к переборке и, опершись о нее руками, тяжело, с громкими придыханиями зарыдала.
Комлеву очень хотелось утешить ее, заплутавшую в самой себе. Но он знал, подойди он к ней сейчас со своей заискивающей нежностью, дотронься до края ее брюк хотя бы мизинцем… Такая может и убить, прав был тот давний безымянный офицер из кафетерия!
Наконец Любава овладела собой. Она высморкалась, вытерла слезы (впрочем, они текли все равно) и заговорила ровным, тусклым голосом:
– Я хочу, чтобы вы знали, Владимир… Тогда, в раздевалке – все это было ошибкой… Я была неправа, заронив в ваше сердце надежду. Я поступила дурно. И пусть Бог меня простит.
Комлев опустил глаза и кивнул.
«Блаженны плачущие, ибо они утешатся», – вспомнилось Комлеву. Эти слова из Евангелия от Матфея любил повторять его покойный отец, приходской священник Мирон Степанович.
– И наш ужин в кают-компании – он тоже был ошибкой? – без надрыва спросил он.
– Да. И ужин тоже. – Ноздри Любавы широко раздувались. – Мне не нужно было с вами встречаться. Не нужно было пить с вами вино. Не нужно было флиртовать и вселять в вас… всякие чувства…
– Уж не в монастырь ли вы собрались, Любава Андреевна? – не удержался Комлев.
– Не ваше дело! Это не ваше дело! – вновь закричала Любава, сжимая кулаки.
«Значит, вы пробрались на „Стрекозу“ не из-за меня?»
Этот вопрос так и остался непроизнесенным. Ведь ответ, увы, был слишком очевиден.
Комлеву было трудно дышать от волнения. Все услышанное и увиденное несказанно удручило его. Выпило из него последние силы. Поэтому вахтенного мичмана, рыжеволосого Вениамина – он зашел напомнить, что время свидания вышло, – он воспринял как избавление.
«Господи, и когда же я успел так мучительно привязаться к этой очаровательной истеричке?! Да что же за колдовство такое?!» – размышлял Комлев, согбенной походкой удаляясь от дверей гауптвахтенного отсека.
Все это было настолько неожиданно, настолько необъяснимо, что Комлеву оставалось только одно: уповать на то, что некий волшебный ветер, пронизывающий все слои многоцветного одеяла жизни, однажды переменится. А вместе с ним – и отношение к нему Любавы Мушкетовой…
Глава 9
Так сказать «эксперимент»
21 августа 2622 г.
Фрегат «Ретивый»
Астероидный пояс Угольный Дождь, система Макран
На ГКП «Ретивого» было малолюдно, а потому присутствие Комлева и Поведнова никого особенно не стесняло.
Подперев голову ладонью, Часомерский полулежал в большом черном кресле. Он принимал доклады от командиров боевых частей.
Они входили в астероидный пояс Угольный Дождь по касательной, малым ходом. Времени на то, чтобы оглядеться и прослушать эфир, было вдоволь.
Поведнова в первую очередь интересовали радиоперехваты и он жадно вбирал данные техразведки. На двух мониторах перед ним струились водопады транскриптов – это парсер сгонял в текст все пойманные звуки человеческой речи. А если требовалось, заодно и переводил на русский язык.
Комлев покосился на транскрипты и поморщился. Сплошные «исчадия Ангра-Манью!» и «Вэртрагна с нами!» – это конкордианская эскадра рубилась с ягну на орбите планеты Алборз.
– Видал, как клоны раздухарились? – Поведнов повернулся к Комлеву. – Вот сейчас изведут под корень всю враждебную ксенорасу и мы с тобой без работы останемся!
– Я бы не возражал.
– Да и я бы, сказать по совести, не возражал. Но в клонов не верю. Вечно начнут за здравие, а кончат за упокой. Финальные аккорды брать не умеют. Когда надо контрольный в голову сделать, у них всегда выясняется, что патроны кончились.
Астероид, к которому они сейчас направлялись, был выбран заранее, еще на «Славе».
Отбирали его из тысяч кандидатов по нескольким критериям.
Первым были размеры. Астероид должен был вписываться в предельный лямбда-радиус пары транслюксогеновых двигателей «Апогей». Это значило, что каждый космический булыжник, чей поперечник превосходил двенадцать километров, им не годился. Но это вовсе не значило, что годился любой булыжник меньших размеров.
