Он рассказал ей все это. В ее глазах блеснули слезы, и он не знал, было ли это сострадание или благодарность за исповедь.
Они молчали, на диктофоне краснел огонек, похожий на ягоду рябины.
– Я хотела еще вас спросить, – робко произнесла она. Кольчугин кивнул. – Ваши женские образы, в самых ранних повестях и рассказах, вплоть до недавних романов, – в них угадывается одна и та же женщина. Ее портрет вы пишете всю жизнь. Ее чертами вы наделяете молодых невест, печальных вдов, глубоких старух, вспоминающих о своей юности. Жена рыбака, получившая в подарок разноцветное платье. Возлюбленная офицера, погибшего в Доме Советов. Балерина, потерявшая рассудок после террористического взрыва. Ведь эта женщина, кочующая из произведения в произведение, – ваша жена?
Кольчугин смотрел на полки, где стояли его книги, недвижно и тесно. И в каждой, как забытый цветок, присутствовал образ жены. Ее лицо, молодое и дивное, или туманно печальное, или рыдающее, или глядящее в даль, за околицу, на дорогу, по которой кто-то удаляется в горючую степь. И это он уходит с котомкой в свое неясное странствие, и в осеннем дожде летит над дорогой сорока.
– Я подумала, что все ваши романы, о войнах, о крушении государств, о кромешных исторических схватках, это одна единая книга, посвященная вашей жене. Какая же, должно быть, прекрасная была эта женщина, если заслужила любовь такого человека, как вы. Ведь все ваше творчество – это поклонение жене.
Кольчугин видел, как дрожат ее губы, умоляюще смотрят глаза. Как приподнялись в страдании ее мягкие брови. Не мог понять природу страдания. Вдруг испытал к ней нежность, мучительное обожание, благодарность за ее сочувствие, доверие к ней. Ему захотелось рассказать ей о своем скором отъезде, увидеть, как потемнеют ее глаза, услышать ее дрожащий голос. Станет ли думать о нем? Молиться о нем? Ждать его возвращения? А он в своем одиноком походе вспомнит ли ее лицо, на котором лежит золотистый свет близкой осени? И ее молитва о нем сбережет ли его? Отведет шальную пулю и кромешный взрыв?
– Мне очень дорог ваш приезд. Рад, что мои откровения помогут вам завершить книгу. Через несколько дней я уезжаю в Донбасс. Быть может, вернувшись, я опишу эту войну, и вы добавите в вашу книгу несколько страниц.
– Боже мой, зачем вам ехать? Это безумие! Вы столько раз все это видели. Я не пущу вас! – Это вырвалось у нее, и она спохватилась. Прижала пальцы к губам. – Простите, я не имею права. Это не мой дом. Здесь присутствует ваша жена. Простите, мне надо уехать!
Он не удерживал ее. Она быстро собралась. Из окна он видел, как она спустилась в сад, села в машину. Ее серебристый «Пежо» покинул стоянку под кленами и исчез в воротах. Диктофон с ягодкой красной рябины остался лежать на столе.
Он чувствовал, что совершил грех, и винился перед женой. Все это время, что он говорил с Вероникой, жена была рядом, горько внимала его исповеди.
Он ждал сообщений от подполковника Новицкого. Надо было приготовить вещи, дорожную обувь, куртку, запас лекарств. Походный баул хранился где-то в шкафу. И надо спросить жену, куда она его запихнула. «Господи, что я!»
Сидел в кресле, слыша, как громко ухает сердце.
Болезнь снедала ее. Она больше не вставала. Ее мучили приступы кашля, и ему было страшно слышать, как она рвет себе грудь, а потом без сил, с закрытыми глазами, лежит в своей комнате, прижимая к груди большую голубоватую ладонь. Дети не оставляли ее. Сын купил кислородный аппарат, надевал ей маску, и она сипло, жадно дышала. Монашка Клавдия Сидоровна не отходила от нее. Читала акафисты и каноны, даже тогда, когда жена дремала. Несколько раз в дом приходил отец Владимир, соборовал ее, и Кольчугин смотрел, как в головах жены горит тонкая свечка.
Он видел, что жена угасает, близится развязка. Неумолимая сила, поселившаяся в их доме, уводит ее. И он должен кинуться к ней, обнять, удержать, вырвать из тьмы, которая ее обступает. Но он страшился этой тьмы, знал, что тьма неодолима, что нежности, слез, молитв не хватит, чтобы удержать жену. Он словно оцепенел. На него навалился камень, который придавил его чувства, запечатал слезы и молитвы.
В Москве открывалась книжная ярмарка. На ней было представлено собрание его сочинений, пятнадцать строгих томов в темно-малиновых переплетах с золотым тиснением. Презентация сопровождалась действом с участием известного художника-авангардиста. Его магические приемы, мистерия воды и огня, кликушеские вопли колдуньи должны были рассказать зрителям, как рождается художественное произведение.
Кольчугин не мог не пойти. Это был его триумф. Его ждали издатели и поклонники. К тому же жене с утра стало лучше, ее отпустило удушье. И он поехал на ярмарку. Поцеловал жену, увидев на ее губах слабую улыбку.
Презентация прошла успешно. Маэстро, полуголый, с лисьим хвостом, с пылающей между ног газовой горелкой, скакал, шаманил, издавал рык. Гнал перед собой обнаженную рыжую дьяволицу, которая брызгала водой, била в бубен. И все это, к восхищению публики, символизировало рождение священных текстов. Он пил шампанское, подписывал книги, фотографировался, давал интервью.
Когда вечером вернулся домой, там стоял чадный кошмар. Жена страшно кашляла. Дети поднимали ее из постели, усаживали, надевали маску. В белой ночной рубахе, она сотрясалась, задыхалась. Он подсел к ней, обнял трясущиеся плечи, и она булькающим голосом, последними, с трудом дававшимися ей словами, сказала: «Мы все должны пройти этот путь». Он задохнулся от боли, любви. Она, умирая, утешала его, просила не убиваться. И он, чтобы не видели его слез, ушел в кабинет.
Когда он снова вернулся, она лежала, закрыв глаза. Услышала, что он подошел. Протянула к нему руки, и он вложил в них свою ладонь. Она слабо ее сжала и этим пожатием прощалась с ним.
Они сидели молча, их руки ласкали друг друга. И в этих прощальных касаниях воскресала та зимняя звездная ночь, когда они шли по ледяной дороге, и те серебряные рыбы, похожие на солнечные зеркала, чудесный жасминовый куст, под которым лежала их новорожденная дочь, все поцелуи и шепоты, все восхитительные, отпущенные им мгновения.
Так они сидели, а потом она разжала ладони, и он ушел.
Ночью он услышал, как открылась дверь кабинета. Вспыхнул свет. Дочь вплыла в кабинет, не касаясь пола, глядя отрешенно, сказала:
– Мама нас покинула.
И потом два дня он провел как во сне. Во сне видел жену, лежавшую внизу, под белым покрывалом, и монашка читала над ней псалтырь. Во сне видел, как жену клали в гроб и несли в сад, ставили на стулья под рябиной, чтобы она могла проститься со своим домом. Во сне видел, как отец Владимир раскачивает над ее лбом с белой перевязью дымящее кадило. Тяжелая земля грохотала по гробовой крышке. И он смотрел на последний, не засыпанный землей, алый краешек гроба, а потом и тот исчез.
Поминки в ресторане. Он пил водку, глядя на ее чудесную фотографию, где она, с гранатовым колье, во всей своей зрелой женственности, очаровательная, с едва заметной улыбкой, смотрела на него, как живая.
