– Я вижу, каким воздействиям подвергаетесь вы лично. Ведь вы и есть этот Крымский мост. Вас и хотят разрушить.
– Вы правы, давление огромное. Чего стоит недавнее заявление принца Чарльза, который сравнил меня с Гитлером.
– Это значит, вам бросили вызов европейские династии и старая европейская аристократия. После того как вы на Валдаях обвинили Европу в содомском грехе, фактически назвали ее «вторым Содомом», на вас ополчились все оккультные силы мира. Это, быть может, страшнее, чем все санкции и военные базы.
– Мы говорили об этом с Патриархом. Он разослал по монастырям закрытое послание, в котором просил молиться за меня отдельной молитвой. Я благодарен ему за это.
Кольчугин чувствовал, какая ноша лежит на плечах Президента. Государство Российское своей непомерной тяжестью плющит его. Пучина власти давит на него, как на подводную лодку, опустившуюся на предельную глубину. Ненавистники желают ему смерти, впрыскивают в его сознание ядовитую тьму. Его искушают, запугивают, окружают лестью. Тонко глумятся, искусно обольщают, умело сбивают с толка. Города Донбасса в огне, залитые кровью, стали «камнем преткновения», о который запнулось Государство Российское в своей еще недавно победной поступи.
Кольчугин измученным сердцем чувствовал эту мучительную остановку. Приближалась страшная лавина истории, которая сметет страну, смахнет ее в черную дыру.
– Присоединение Крыма народ воспринял как чудо. Русское Чудо, о котором я столько раз говорил. И вы в сознании народа обрели образ чудотворца. В Георгиевском зале, где вы произнесли свою победную «крымскую речь», все были едины, все ликовали. Но теперь солнце Крыма начинает меркнуть. Народ охвачен сомнениями, боится предстоящих трудностей, страшится ссоры с Америкой. И невыносимо для русского сердца зрелище окровавленного Донбасса. Когда же мы поможем городам Новороссии?
Президент внимательно слушал. Его брови сдвигались. Нос и подбородок становились острее. Губы стискивались. Словно его мысль стремилась к невидимой точке, в которой сходились все замыслы, все опасения, таилось решение, одно-единственное, предельно опасное, которое ему предстояло принять. Решение, пробивающее тромб русской истории, открывающее путь русскому времени.
– Вы правы, Крым – это чудо. Я буду откровенен, это чудо и моей жизни. Но за чудо надо платить. Наступил посткрымский период русской истории. Опасности, которые подстерегают Россию, велики. Здесь нельзя ошибиться.
– Я понимаю. Простые люди, которые видят кошмар Донбасса, действуют от сердца. Вы же действуете в обстоятельствах, многие из которых нам неизвестны. Но все же мы должны помочь Новороссии. Если мы устранимся, их кровь будет на нас. Она превратит солнце Крыма в черное светило.
– России предстоят труднейшие испытания. Повторяю, на нас напали. У нас у всех должна быть длинная воля, терпение и стоицизм на годы. Мы опять почувствуем себя русскими, особым народом, которому история во все века готовит тягчайшие испытания. Либо мы примем эти испытания, либо уклонимся от них. И перестанем быть русскими.
Кольчугин вдруг испытал к Президенту слезную нежность, отцовское бережение. Страх за него. Этот невысокий, хрупкий на вид человек казался беззащитным. Был окружен близкой тьмой, злыми бессчетными веяниями. Ему желали гибели, целили пулей, готовили тонкие яды. Кольчугину хотелось его заслонить, поместить в светлый кокон, облечь в волшебный покров, неподвластный злу. Хотелось встать между ним и тьмой, принять на себя удары зла.
– Сегодня мне на стол положили сводку боев на Донбассе. Там упомянута одна высота, одна гора. Забыл, как она называется. Там шел тяжелый бой. Ополченцы и украинские силовики схватывались врукопашную. И когда силы ополченцев были на исходе, они вызвали «огонь на себя». Так поступали герои Отечественной войны.
– Помогите Донбассу! Он вызывает «огонь на себя»! Дайте понять, что Россия не бросит Донбасс! Пошлите знак!
– О многих вещах я не могу говорить открыто.
– Вам не нужно ни о чем говорить. Ступайте в церковь и поставьте перед Спасителем три свечи, две тонкие и одну большую. И когда корреспонденты спросят вас, кому вы поставили свечи, скажите им. Тонкую свечу за упокой, в память о погибших ополченцах. Вторую тонкую – за здравие, во славу воюющих героев. А третья, большая, та, о которой Иван Калита, собиратель русских земель, сказал: «Чтобы свеча не погасла». Третья – во славу и незыблемость Государства Российского.
Президент помолчал и произнес:
– Я вас услышал, Дмитрий Федорович.
Свидание было окончено. Кольчугин уносился из Ново-Огарева среди вечерних сосняков, чувствуя воодушевление, веря, что встреча с Президентом была не напрасна.
Глава 12
Дома, в комнатах, озаренных низким вечерним солнцем, он стал собираться в дорогу. О своем отъезде он сообщит дочери из аэропорта, чтобы избежать ее протестов и слез. В потертый, видавший виды баул он складывал вещи, неумело, раздражаясь. Вспоминал, как ладно, под руками жены, ложились в баул рубахи, свитер, запасная обувь. Бережно поместил пластмассовый пенал с лекарствами, обилие которых вызвало в нем язвительную иронию. Спрятал маленькую икону с Николаем-угодником, которую по настоянию жены он взял когда-то на Вторую Чеченскую. И вид этой скромной иконы, которая сберегала его в походах, вдруг вызвал в нем острую тоску, страстное желание увидеть жену, ее бледное, опечаленное лицо, всегда одинаковое перед разлукой. Его дурные предчувствия, тайные страхи стихали, когда она обнимала его на прощанье, быстро крестила, торопливо целовала в губы. Теперь эти предчувствия и страхи некому было отвести. И он сидел перед раскрытым баулом с горькой безысходностью. С любовью к той, кого нет. С любовью к пустоте, которая возникла после ее смерти и которую он старался заполнить своим поздним обожанием.
Они прожили с женой долгие годы. Между ними случались ссоры, периоды отчуждения. Его увлечения другими женщинами, когда он в ослеплении хотел оставить семью и когда она, возмущенная, была готова схватить детей и уйти из дома. Изнурительные будни, нескончаемые хлопоты, уход за детьми, за больными стариками. Ее жалобы на монотонное течение дней, без праздников, без творческих вспышек, когда ее поэтическая душа увядала и она старилась среди тусклых домашних забот.
Все это забылось после ее смерти. Ее вырвали из его жизни, и она умчалась в жуткую даль, и он рыдал ей вслед, укоряя себя и кляня. Но через год она стала к нему возвращаться, преображенная, лишенная многих свойственных ей черт, очищенная и просветленная. Ее реальный образ превратился в лучистую икону, на которой открылся ее подлинный лик, идеальный и божественно прекрасный. Смерть была иконописцем, и его воспоминания о жене были молитвой.
Теперь, перед отъездом, ему вдруг захотелось ощутить ее земное тепло. Поймать губами дыхание. Провести рукой по ее стеклянным волосам. Увидеть, как в глубоком вырезе платья белеет ее грудь. Почувствовать ладонью, как бьется ее сердце.
Томимый этим невнятным желанием, он направился в комнату жены. Не понимая до конца своих побуждений, открыл дверь. Комната была полна синеватых сумерек, и в этой едва уловимой дымке, среди икон и детских портретов, стояла кровать. На этой кровати жена спала, страдала от болезни и умерла в ту мучительную ночь, когда дочь, не касаясь земли, вплыла в его кабинет.
