Он шел по улице, чувствуя на боку нагретый солнцем автомат, обходил мелкие воронки от мин, похрустывал осколками битого стекла. Увидел палисадник, в котором пестрели цветы. И вид этих солнечных цветов привлек его. Он потянулся к палисаднику и стал разглядывать золотые шары, розовые мальвы, фиолетовые и белые астры. Вдруг вспомнил семена марсианских цветов, которые посеял на Саур Могиле. И явилась мысль, что часть этих семян долетела сюда и здесь расцвела.
Они были прекрасны и трогательны, эти малиновые ноготки, сиреневые флоксы, клубящиеся, как пена, гортензии. В цветах тихо гудели пчелы, перелетал медлительный шмель, сладко припала к лепесткам пестрая бабочка. Рябинин тянулся к цветам. В них было спасение от тоски, избавление от надвигавшейся мглы.
Увидел, как мимо клумбы к крыльцу идет женщина в голубом платье. Прозрачный шелк таил в себе светящееся тело, которое колыхалось, словно огонь в стекле лампы. Это была та самая женщина, что взволновала его несколько дней назад, когда Артист играл свои танго и Рябинин хотел пригласить ее на танец, но истошный крик: «Танки»! помешал ему это сделать.
Теперь она шла, опустив глаза, не замечая его. Он чувствовал, как с каждым ее шагом тают драгоценные неповторимые мгновенья, унося ее навсегда. Исчезает возможность какой-то иной, непроявленной, его поманившей жизни. Он оцепенел, видя, как она обходит клумбу, поднимается на крыльцо, чтобы исчезнуть в доме и больше не появиться. И чувствуя, как тают последние секунды, видя, как бабочка перелетает с цветка на цветок, он окликнул женщину:
– Здравствуйте!
Она обернулась, удивленно смотрела на него с крыльца. Глаза ее щурились на солнце, и было неясно, какого они цвета. Цвета мальвы, или золотых шаров, или голубых садовых колокольчиков. Между ней и Рябининым была пылающая клумба. Женщина ответила:
– Здравствуйте.
В ее голосе, среди женских певучих интонаций, почудился дрогнувший звук, словно ручей ударялся о маленький солнечный камень. Этот звук был едва уловим, но в нем притаились рыдания. Рябинину показалось, что женщина хочет уйти. Стараясь удержать ее на крыльце, он произнес:
– Какие красивые цветы. Вы сами сажали?
– Сама. Еще в прошлом году. – Она спустилась с крыльца, и теперь их разделяли пышные розовые мальвы.
– Это ваш дом? Вы родом из Петровки? – Он заговаривал ее, удерживал, не позволял уйти.
– Я из Харькова. Приехала сюда работать. Я в библиотеке работаю.
– Здесь есть библиотека? Я и не знал.
– Ее разбомбили. Почти все книги сгорели. Что осталось, я принесла домой. Подумала, может, люди захотят почитать, отвлечься. Но никто не приходит за книгами.
– Я пришел. Хочу почитать. Что я могу почитать?
Женщина смотрела на него сквозь мальвы, на его автомат, на несвежую пятнистую форму, раздумывая над чем-то.
– Что ж, зайдите. Я покажу, что осталось от библиотеки. Вы единственный читатель, который пришел.
Она отворила калитку, впустила его. Он шел за ее голубым платьем, видя, как колеблется ее молодое гибкое тело. Бабочка перелетела с цветка на цветок.
Они вошли в сени, и она провела его в небольшую комнату, где, видимо, зимой хранились соленья, домашние припасы, а теперь на полу высились стопки книг. Некоторые были порваны, обгорели. Другие уцелели, зачитаны, с потрепанными корешками.
– Выбирайте. – Она повела рукой.
Он вдруг подумал, что в этой сельской библиотеке, если бы ее не сожгли, могла оказаться его книга, которую он напишет. Бомба, что разрушила библиотеку, целила в его книгу, чтобы она никогда не появилась на свет. Женщина, спасая обгорелые томики, спасала его будущую книгу. Эта книга, еще не написанная, хранится здесь, в маленьком, никому не ведомом доме.
Рябинин просматривал книги, перелистывал Толстого, Лермонтова, Чехова. Стряхивал пепел с Валентина Катаева, с мемуаров Рокоссовского. Трогал спекшиеся от огня страницы, читал уцелевшие строки. Ему показалось, он стоит на краю воронки, вокруг которой разбросаны книги, как были разбросаны изувеченные тела ополченцев. Женщина в голубом платье и он сам чудом уцелели от взрыва.
– Я выбрал вот это. – Он показывал ей томик Пушкина, потертый, с профилем поэта, напоминавшим пушкинские рисунки. – Не читал Пушкина со школьной скамьи.
– Пушкина брали школьники и молодые мамы, чтобы читать детям сказки.
Они молчали. Он не знал, что сказать. Казалось, все слова исчерпаны и нужно уходить.
– Хотите, угощу вас яблоками? – спросила она.
– Конечно! – просиял он, чувствуя, как остановившееся время радостно хлынуло вперед.
Они вернулись в сени, и она впустила его в горницу. Комната была солнечной, с белыми занавесками на окнах. Белела печь. На высокой кровати пестрело покрывало, высились подушки, одна другой меньше. На столе в вазочке стояли сорванные в саду колокольчики. На стуле в плетеной корзине сияли глянцевитые, румяные яблоки. Комната была наполнена теплым благоуханием, светлой и чистой женственностью. У Рябинина сладко дрогнуло сердце, и он не решался шагнуть в этот свет, спугнуть эту женственность видом своего потертого автомата, стоптанных бутс, несвежей одежды.
– Ну что же вы, проходите!
Рябинин поставил автомат у порога, стянул бутсы и в носках прошел к столу и сел, глядя, как женщина берет из корзины яблоко.
– Меня зовут Николай. А вас?
– Меня Валя.
Рябинин беззвучно повторил ее имя. Оно было округлым, теплым, пахло яблоками.
– Вот, возьмите. – Она протянула ему яблоко, красное с одной стороны и золотисто-белое с другой. – Когда из пушек бьют, яблоки падают. Вчера очень много нападало.
Он ел яблоко, вкушая его медовую мякоть, а она сидела напротив, чуть улыбалась, словно ждала, когда подействует на него пьянящая сладость.
Теперь он видел, что глаза у нее серые, теплые, с притихшим в них ожиданием. Словно чего-то терпеливо ждала, быть может, с самого детства, а оно все не шло, не являлось. Волосы у нее были золотистые, выгоревшие на солнце до белизны. У маленьких розовых ушей свивались в трогательные детские локоны. На узкой переносице виднелись веснушки, которые появились, когда она ухаживала за солнечной клумбой. Губы улыбались, но улыбка была несмелая, готовая исчезнуть. И тогда уголки рта опустятся вниз, и в голосе дрогнет рыдающий звук. В вырезе голубого платья виднелась загорелая шея, но ниже, где начиналась ложбинка груди, кожа была белая. И глядя на эту незагорелую ложбинку, Рябинин испытал к этой женщине нежность, трогательное волнение, от которого стало влажно глазам.
– А вы откуда? Вы кто? – спросила она.
– Я из Москвы, писатель, – ответил он и смутился. Никому за это время он не признавался в своих литературных пристрастиях. А теперь вдруг обмолвился и пожалел.
– Писатель? – Брови ее изумленно взлетели. – Может быть, в библиотеке есть ваша книга?
