И тут произошло нечто совершенно неожиданное. Одна из наглухо запертых дверей зала вылетела, словно пробка из бочки с забродившим вином.
В зале появилась фигура, закованная в брони из бронзовых пластин и увенчанная шлемом, в котором горел драгоценный опал с детский кулак величиной. Вместе с таинственной фигурой в зал явился звук.
Он был столь нестерпим, что Элиен мгновенно зажал уши. Его противники тоже вмиг избавились от намерений продолжать сражение. Многие из них упали на колени, обхватив головы руками.
Звук был не столь громок, сколь омерзительно настойчив. Ему удавалось проникать в самые дальние уголки мозга и вызывать в них полнейший переполох. Девы-воительницы закричали – но о крике можно было лишь догадываться, глядя на их искаженные болью лица и широко распахнутые рты.
Когда наступила тишина, мир казался мертвым. Все сражающиеся опустили оружие. Их взгляды были прикованы к вошедшему.
Даже свел Птицелов отвел взгляд от потолочного колодца, в котором он силился разглядеть Великое Ничто. В колодце теперь было абсолютно темно, будто день и ночь внезапно поменялись местами.
Вошедший не был юношей – об этом свидетельствовала его походка. Так выступает умудренный опытом сотинальм, так учитель фехтования прохаживается перед строем зеленых юнцов, так жрец обходит пришедших на поклонение.
Человек в бронзовых доспехах был немолод. Но достоверно судить о возрасте чужеземца не представлялось возможным, ибо лицо его было скрыто забралом, доходившим почти до самого подбородка. Если верить Сегэллаку, такие шлемы носили во времена Эррихпы Немого.
Элиен наслаждался обретенной передышкой. Сестры-близнецы стояли за его спиной, их дыхание все никак не могло восстановиться после взламывающего затворы сознания звука. Герфегест, сложив руки на груди, застыл, ожидая событий. Ни одна жилка не шевельнулась в его лице.
Человек бросил в зал горсть стеклянных шариков, и каждый из них засиял золотом, озаряя зал, прежде погрузившийся на несколько мгновений в кромешную темноту. Затем он направился к свелу Птицелову. Очевидно, чужеземца интересовал именно он.
– Я помог твоим прадедам оставить земли Цинора и скрыться от гнева их собратьев, не спрашивая, за какую провинность их приговорили к долгой смерти в Мерцающем Ущелье близ Хоц-Дзанга. Разве ты не знаешь об этом, Птицелов? – спросил человек в бронзовых доспехах.
Грозный владыка паттов разительно изменился. Лицо его исказилось от ужаса, руки тряслись, причем свел Птицелов, только что обрекший на смерть двух своих дочерей, даже не считал нужным эту дрожь унять. Теперь он производил впечатление пристыженного сорванца, которому прописали сорок четыре розги.
– Отвечай же!
– Я знал об этом. Мой отец рассказывал мне о том, а ему рассказывал мой дед, – собравшись с силами, сказал свел.
– Разве я стал обвинять твоих прадедов в совершенных ими преступлениях, когда их отряд был на краю гибели?
– Ты был великодушен, Владыка Диорха. “Он сказал “Владыка Диорха”! – Элиен не верил своим ушам. – Леворго решил пожаловать в Хоц-Але собственной персоной! Это значит, что без его вмешательства начатому делу не завершиться…”
Элиен посмотрел на Герфегеста. Знает ли тот, кто перед ними? Но лица Герфегеста было совершенно непроницаемо.
– Так отчего же ты взял на себя право решать, жить или умереть чужеземцам, которые не сделали тебе ничего дурного? Ты обвиняешь их в том, что они служат Варнагу, в то время как ты, сам того не ведая, льешь воду на мельницу Урайна?
– Я сделаю все, что ты велишь, Владыка Диорха. – Свел Птицелов склонил голову в знак покорности.
– Не умышляй против гостей и отпусти своим дочерям ослушание. Они были единственными из твоих подданных, кто вел себя достойно. Тлетворный дух Хуммера помутил ваш разум.
– Я сделаю так, – сказал свел.
– Это не все. Отныне твоя правда – правда ласарского юноши, который стоит подле твоих дочерей. Иначе Хоц-Але будет сметен серебряным вихрем Урайна. —
– Повинуюсь, Владыка Диорха.
Леворго бросил себе под ноги еще один шарик, и вновь воцарился день. Патты стояли, словно стадо, онемевшие от страха и неожиданности. Теперь, пожалуй, будет о чем рассказывать внукам.
– И последнее: предки всех, кто населяет сейчас Хоц-Але, носили некогда на груди знаки долгой смерти. Не было ни одного исключения. Помни об этом сам и напомни своему народу. И горе тебе, если ты решишь испытать силу моего гнева, Птицелов, – сказал Леворго и поднял забрало.
Свел закрыл лицо руками – казалось, взгляд Храни” теля Стеклянного Шара обжигает его невидимым пламенем.
– А теперь мы будем говорить. Вчетвером: я, Элиен, человек, что бился вместе с Элиеном, и почтенный Птицелов. Остальных попрошу подождать за закрытыми дверями, – потребовал Леворго, и в мгновение ока зал опустел.
Раненых взяли под руки и споро увели. Охрана свела забрала с собой и два трупа.
* * *
Появление Леворго было для Элиена настолько неожиданным, а его новое обличье настолько не вязалось с тем старцем, которого он оставил на берегах Кассалы, что сын Тремгора на время потерял дар речи.
Десятки вопросов, которые он сразу же задал бы в других обстоятельствах, спутались в гортани колючим клубком. Он мог лишь молчать, восхищенно тараща глаза на своего спасителя.
Леворго тоже не очень торопился. Он прошелся по залу, поцокал языком, с осуждением во взоре изучил свежие пятна крови на полу и только после этого начал:
– Меня зовут Леворго, если кто-то этого не знает или забыл. Элиена я знаю, почтенного Птицелова теперь узнал, но вот этот человек со спокойным лицом мне неведом. Я плохо вижу тебя, человек. Но если ты здесь, если ты сражался плечом к плечу с Элиеном, значит, ты наш друг. И даже если нашим путям суждено в будущем разойтись или скреститься сталью клинков, сейчас это не имеет никакого значения, потому что Сармонтазаре нужен любой человек, способный с оружием в руках противостоять Хуммеру. Не говорю – Урайну, ибо он лишь послушный меч в руках Хуммера. Но чтобы спастись от Хуммера, надо прежде сокрушить его меч. Сила Урайна – в Чаше, а Чаша – в Лон-Меаре, от которого нас отделяет каких-то пятьдесят лиг. Но никому Не по силам сокрушить Чашу. Ни молотом, ни огнем, ни словом.
– Позволено ли мне будет перебить достойного Леворго? – довольно ехидно, как показалось Элиену, осведомился Герфегест.
– Позволено, – разрешил Леворго.
– Достойный Леворго на наших глазах потушил солнце и вновь возжег его. Есть ли могущество большее, чем явленное нашим глазам? Готов поклясться, что при дворе Урайна я не видел ничего, сравнимого с ним. Сила Урайна, однако, по твоим словам, проистекает из Чаши, и, следовательно, могущество Чаши менее твоего могущества. Отчего же ты не можешь сокрушить ее, о Затмевающий Солнце?
Леворго первый раз со времени своего появления улыбнулся:
