– Благодарю за любезность. Перед поездкой сюда я бегло ознакомился с достопримечательностями вашего чудесного края. Хочу, например, побывать в Тимофеевой пустыни, где подвизался какой-то прорицатель. Хочу побывать у святого источника, где получают исцеление немощные и где якобы растет волшебное дерево. Хочу побывать в лесном скиту Спас-Камень, куда, говорят, почти нет дороги, а я на своем ХС90 постараюсь пробраться. Завтра утром, должно быть, поеду в Тимофееву пустынь и оттуда отправлю первый свой репортаж.
Он дружелюбно посмотрел на новых знакомцев, которые воспринимались им как забавная неожиданность и приятно сочетались с чудесными на вкус лепестками оленины, янтарно-белой осетриной и великолепным итальянским вином.
Услышав о его намерении, Макарцев покрестил себе грудь с шелковым галстуком, а Голосевич отложил вилку с воздетым на нее ломтем красной рыбы.
– Место это, Петр Степанович, поистине святое, делающее наш край в некотором роде духовным центром России, – произнес Макарцев. Его глаза еще больше провалились в глубь глазниц и оттуда страстно и иконописно мерцали. – Старец Тимофей, о котором вы упомянули, страстотерпец, умученный жидами, является адамантом духа и чудесной розой в мученическом венце наших русских святых.
Макарцев перекрестился, твердо ударив щепотью лоб у основания пробора. Голосевич и Степов осенили себя, и все трое некоторое время молчали, словно читали неслышную молитву.
– Почему до сих пор мы так мало слышали о чудесном старце? – с наигранным изумлением и едва заметной иронией спросил Зеркальцев, наслаждаясь дизайном их разговора, столь отличного от недавних московских анекдотов и сплетен.
– Старец Тимофей. Царство Небесное, – перекрестился Макарцев, – лежал на одре двадцать лет, и к нему за помощью приходили люди аж из Сибири. Все его вопрошали, и никто не уходил без ответа. К нему приехал на исповедь последний государь император Николай Александрович. Старец воскликнул: «Не ты, а икона твоя явилась!» – и упал без чувств. Когда через три дня очнулся, на теле его были раны, как от пуль. Господь открыл Тимофею, что царь будет застрелен из револьверов и причислен к лику святых.
Зеркальцев думал, как завтра сочетает в своем репортаже рассказ об автомобиле с пророчествами старца, которые привнесут в его сообщение экзотическую прелесть.
– Тимофей говорил про царя, что он пойдет туда, где картошку хранят, а вернется в свинце, в железе, в огне и в сере. Это значит, пойдет в подвал, и убьют его свинцовыми пулями, разрубят железным топором, кинут в костер, окунут в серную кислоту.
Макарцев перекрестился, его губы шевелились в бороде, глаза источали черный болезненный блеск, словно он считывал толкования с невидимой книги и эти толкования раскрывал ему чей-то вещий, неслышный голос.
– Он говорил, явится в России зверь, цветом ржавый, во рту камни, убьет царя, а когда исчахнет, ляжет под камень, который у Белого моря. Это он Ленина предсказал, который был рыжий, как ржавчина, картавил, будто рот голышами набит, а когда умер, его положили в мавзолей из карельского гранита.
Зеркальцев испытал легкое помрачение. Словно в его разуме, отражавшем блистающий, великолепный и нарядный мир, шевельнулось что-то темное, каменное, казавшееся спящим и несуществующим. Эти каменные мертвые глыбы колыхнулись, открывая ход в запечатанные глубины рассудка, из которых повеяло реликтовым холодом.
– После ржавого зверя явится зверь, по роду занятий кузнец. Станет на деревянные колеса железные обода надевать. Имя себе возьмет из Дамаска, и на лбу его число «пять». Это о Сталине пророчество, который имя себе взял от дамасской стали. На лбу у него пятиконечная звезда. На деревянную Россию стал железные обода надевать – строил заводы и армию и всех, как кузнец, заковал в кандалы.
От волхвов, от староверов, от пещерных скрытников, от путаных писаний веяло в этих дремучих толкованиях. Зеркальцев пробовал относиться к ним иронично. Допускал, что его увлекают в занятную, стилизованную под древние сказания игру. Но каменные пласты, спавшие в его рассудке, шевелились, древние дуновения выносили на поверхность проснувшиеся страхи и воспоминания, и сидящий перед ним Макарцев все больше овладевал его волей и разумом.
– На зверя кузнечных дел нападет зверь с обличьем волка. Впереди себя пустит ломаный крест, и этот крест станет Россию сечь и рубить, от нее пол-земли оставит и половину народа. Кузнечный зверь ломаный крест перехватит, концы выправит и направит против волка. И тот отступит, откуда вышел, забьется под землю и там исчахнет, оставит после себя один клык. Понимаете, о чем речь? – строго вопросил Макарцев, деля лоб надвое глубокой складкой.
– Не понимаю, – подавленно ответил Зеркальцев.
– Зверь в волчьем обличье есть Гитлер, потому как его резиденция зовется Вольфшанце. Ломаный крест – свастика, которая станет покорять Россию и русский народ. Сталин вернет на церкви православный крест и волка прогонит, который уйдет в подземелье, в бункер, где и застрелится. От него останется один зуб, который привезут на обозрение Сталину.
Зеркальцеву казалось, его погрузили в темный тягучий вар, из которого он силится освободиться, но вар не отпускает его, тянет за ним бесформенные липкие щупальца.
– Еще старец Тимофей предсказывал, что будут в России явлены некоторые другие звери, схожие с полевыми мышами, кротами и белками, от которых вред, но несильный. Покуда не явятся два зверя, видом драконы. У одного зверя на лбу улитка наподобие слизняка. Другой зверь беспалый, с бычьим сердцем, именем цареубийца. Они промеж себя станут биться, так что пол-России отломится, а в той, что останется, червь проснется. Это про что, разумеете? Горбачев, которому на лоб улитка прилипла. Ельцин, у которого сердце разбухло и который Дом Ипатьева разорил, значит, царя по второму разу убил. Они, драконы эти, Россию разломали, а в той, что осталась, все гниет, то есть червь ее точит.
Зеркальцев старался сбросить с себя наваждение. Был намерен встать, рассмеяться, покинуть мрачное застолье староверов. Вернуться в легкомысленный, изящный и сверкающий мир, в котором мчатся по автострадам великолепные автомобили, переступают порог его гостиничного номера красивые женщины, мелькают за стеклами машины то египетские пирамиды, то бульвары Парижа. Но застолье не отпускало. Смотрели из костяных углублений мерцающие глаза Макарцева, и странно серебрилось лицо Голосевича, напоминая маску царя.
– Еще пророчествовал старец Тимофей. В той России, что останется, явлены будут два зверя. Один обличьем лев, но невелик, размером с кошку. Другой имеет образ каравая, но в нем гвоздь запечен. Один зверь из другого вышел, но пуповину разгрызть не может. И станут оба зверя пуповину грызть и друг друга ломать, так что остальную Россию на мелкие куски изломают и канут. И в последнем ломте, что останется от России, явлена будет заря, она же невеста Христова. И она приведет царя с серебряным лицом, который опять соберет Россию в великое царство. Догадались, о чем пророчество? – Макарцев пронзил Зеркальцева черным огненным взглядом, который отозвался в сердце болью и смертельным предчувствием. Он не хотел услышать толкование прорицателя. Какой-то темный непроглядный туннель уводил в пугающие глубины, из которых дул ледяной железный сквозняк. Зеркальцев хотел подняться и уйти. Но мерцающий, черный взгляд Макарцева умертвил волю, и он глухо и беспомощно произнес:
