Зеркальцев перестал сопротивляться. Перестал подвергать сомнению достоверность услышанного. Перестал искать в себе признаки безумия, подозревать в новых знакомцах шутников, желающих его разыграть. Он просто попал в иную реальность, в иную землю, в иную историю, в которой действовали другие законы, царили другие истины, обитали другие люди. На шоссе, ведущем в Красавин, он попал в аномальную зону, где отсутствовала связь, искривлялись магнитные линии, менялись местами полюса, и время меняло свой вектор. Он попал в страну иных измерений и должен вкусить сладость этих аномалий, как вкушают экзотическое блюдо.
– Как же вы готовитесь к своему воцарению?
– Я должен создать сословие дворян и слой аристократов. Я должен иметь опору, которая позволит мне выполнить предназначение. Мое предназначение – вновь собрать Российскую империю из осколков, на которые она распадется.
– Где вы возьмете дворян и аристократов? Их потомки во Франции забыли русский язык.
– Как сказал Иван Грозный в переписке с князем Курбским: «Из камней созижду рабов моих»! Дворянское собрание, которое я возглавляю, выдает дворянские дипломы лучшим гражданам Красавина. Предварительно мы исследуем родословную гражданина и, как правило, обнаруживаем предков-дворян. И неудивительно, лучшие люди не могут не быть дворянами. – Голосевич посмотрел на Макарцева и Степова, и те кивнули, подтверждая свое дворянское происхождение. – Но главное, чему я посвящаю все свободное время, – это написание манифеста новой русской монархии. Быть может, вам, Петр Степанович, будет интересно узнать основные положения манифеста.
– Конечно, конечно, – поспешно ответил Зеркальцев, глядя в близкое серебряное лицо, на котором легкие вмятины и выпуклости напомнили ему старинный серебряный кофейник, оставшийся от покойной бабушки.
– Тогда, если позволите, я завтра после обеда приеду за вами и ознакомлю вас с моей деятельностью.
– А Христова невеста, заря, монахиня, которая возвестит о вашем пришествии, кто она?
– Не знаю, – ответил Голосевич.
Мысль Зеркальцева совершала какой-то мучительный поиск, словно отыскивала что-то, находившееся в неосвещенной области памяти. Вечеринка в «Праге», и журналист, похожий на пылающий шар, и какая-то незначительная, малозанятная сплетня. Шоссе, струящееся среди цветущих полей, дальнобойщик с лицом сталинского героя, оранжевый беркут на кузове фуры. Генерал ФСБ с куршавельским загаром и голливудской улыбкой, отмахнувшийся от назойливой сплетни. Мысль ныряла в глубины памяти, возвращалась в реальность, где горели свечи, серебрилось лицо с усами и поодаль стоял чуткий официант, перекинувший через локоть салфетку.
Мысль острым клювиком ударила в невидимую точку, и полутемное пространство памяти осветилось.
– Постойте, я, кажется, понял. Угадал толкование старца! Христова невеста – монахиня! Заря, она алого цвета! Жену премьера Хлебопекова зовут Алла! Ее постригли в монахини! Она где-то здесь, в Красавине! Вы согласны?
Сидящие за столом ошеломленно молчали. Никто из них не поддержал разговор. Ужин как-то скомкано завершился.
Зеркальцев с крыльца гостиницы «Милорд» смотрел, как отъезжают тяжеловесные джипы, увозя его недавних знакомцев. С каждым была охрана. Степов сменил «мерседес» М-класса на огромный, как фургон, «Лендкруизер-105».
Глава 5
Утренняя церковь была в желтом горячем солнце. Желтки сочно горели на белизне. Был виден фасад, обращенный к гостинице, нежный, лепной, как русская печь. И хотелось посмотреть на другие стены, полюбоваться на врата, но деревья плотно обступали церковь, и лишь трепетала вокруг серебристая листва.
Зеркальцев у окна чувствовал свежесть листвы, вкусный запах воды, оросившей цветы на клумбе. Был силен и бодр, устремлен в разгоравшийся день. Его ХС90 был вымыт, стоял во всей красе, освещенный солнцем. В темной глубине покрытия, как в стекле, мерцали смуглые малиновые искры, и машина, металлическая, лакированная, была похожа на тяжелый, напоенный светом георгин. Он подошел к автомобилю и легко погладил крыло, как будто это было бедро женщины, и машина отозвалась едва ощутимым трепетом. Он заглянул в хрустальные фары, и они преданно, страстно брызнули отраженным светом. Ударил носком по шине, и она упруго, весело прозвенела. Машина ждала его, была живой, откликалась на его ласку. Безмолвно уверяла в своей преданности, надежности. Торопила в дорогу, была готова мчаться, счастливо напрягать свои мускулы, окружая себя вихрями света.
Он собирался посетить Тимофееву пустынь, о которой вчера услышал столько путаных и дремучих историй. Теперь, поутру, они казались забавным фольклором, которым решили его потешить новые знакомцы. Он не хотел погружаться в мутную тьму иносказаний. Не хотел открывать для себя угрюмое глубинное содержание жизни. Он давно научился скользить по ее поверхности, как фигурист скользит по серебристому сизому льду, оставляя на нем изящные вензеля и узоры, не думая, что под хрупким льдом таится черная бездна, в которую может рухнуть изящный легкомысленный конькобежец.
Он отыскал на карте в окрестностях Красавина село Тимофеево и соседствующий с ним монастырь и пустился в дорогу.
После ликующей красоты цветущих лугов и красных сосновых боров село показалось унылым, разоренным и выморочным. При въезде стоял телеграфный покосившийся столб с оборванными проводами, и на нем косо, как съехавшая набок папаха, чернело пустое гнездо аистов. Дома стояли облупленные, неухоженные, с кривыми заборами, некоторые окна были заколочены. Черным обугленным остовом топорщилась сгоревшая изба. Виднелись разрушенные хозяйственные постройки. Куда-то тащилась старая женщина, волоча на спине большой мешок. По пыльной улице, вихляя смятыми колесами, катил велосипедист в резиновых сапогах. Какие-то старухи судачили у автобусной остановки. Лаяла грязная собака. Зеркальцев постарался скорей проехать унылое селение, благо сразу за ним возвышалась белая монастырская стена с воротами, напоминавшими два распростертых ангельских крыла. Он поставил машину у монастыря на обочине и вошел в ворота.
Ему показалось, что он ступил в другой мир, в котором звук, цвет, объем подчиняются иным, непознанным законам, создавая иллюзию знакомых предметов и образов. Стена окружала пространство белым овалом, в котором царил ровный изумрудный цвет подстриженной травы, выстилавшей монастырь огромным газоном. Среди этого газона стоял белый пятиглавый храм с золотыми крестами. Поодаль тянулись двухэтажные, очень белые и нарядные палаты. Несколько небольших, как теремки, строений сверкали белизной на зеленой траве. И все горело, сияло под солнцем, но это сияние было странно неподвижным, остановившимся, не радостным, а пугающим. Все пространство внутри монастырской стены казалось околдованным, с остановившимся светом и звуком. Воздух был недвижный, стеклянный, в нем, словно запаянные, остановились и замерли запахи цветов, которые краснели на клумбе, но ни один из них не шевелился от ветра. Ветер, упавший на поверхность маленького круглого пруда, выдавил на нем серебряный отпечаток, и этот отпечаток был неподвижен, как драгоценная отливка. Лучи, летевшие с крестов, казалось, замерли, не долетая до глаз. С колокольни, где темнел колокол, оторвался гулкий округлый звук и висел в воздухе, не улетая. Не было слышно птиц, кузнечиков, не летали бабочки, не появлялись люди. В белых палатах пряталась жизнь, но ее усыпили, и ей было не дано себя обнаружить.
